— Да, работа у нас необычная, — сказала Аня, пуская к потолку дым.

— Вот-вот… — Пашка сходил к печке и подбросил дров. — До вас тут парень один был, молодой, тоже с техникума. Сашка Коваленко. Может, встречались?

— Нет, — сказал Сергей. — Наверно, другой техникум кончал.

— Наверно. Вроде ничего парень. Рыбачил. Можно сказать, сдружились. Очень нравилось ему на моторке ходить. А потом сжег «Вихрь» — и будто подменили Сашку. Надоело, говорит, небо коптить да на реку пялиться. Поеду-ка я отсюда. У меня, говорит, от этой реки голова начала кружиться. Меня с собой звал. А чего меня звать? На кого точку бросишь? Пока замену пришлют, пока ребят подучишь, а они, глядь, лыжи уже навострили — и до скорого… Хорошо, что вы целым семейством приехали, вам-то здесь чего скучать? Тут только молодому и пожить — раздолье, сами себе хозяева.

— Да, нам здесь очень нравится, — сказала Аня. — И вы нам, Павел Архипович, очень нравитесь.

— Ну и хорошо. — Пашка смущенно улыбнулся.

— Я только не понимаю, как вы тут без семьи, без жены живете? — спросила Аня.

— Да как?.. Есть у меня семья. Соколовку проезжали?

— Это какую?

— Где на вертолет садились. Там они и живут… Упоминание о Соколовке подтолкнуло Серегину память, и он сразу вспомнил, где он видел этого человека.

Сергей возвращался с реки, где они с руководителем практики местным гидрологом Иваном Переверзевым делали последний контрольный замер. Солнце уже тронулось к синеющей на востоке стене тайги, блестящей ртутью рассыпаясь по реке, так что на нее было больно смотреть. Они покурили на прощанье и пошли по домам. Сергей не торопился в гостиницу. На душе было тоскливо. И уехать хотелось, по ночам он видел себя уже в городе среди ребят, рядом с Аней, от которой получал письма почти каждый день. Особенно остро захватывала тоска вот в такие вечера, когда, заряженный дневным рабочим ритмом, он не принадлежал самому себе — река, приборы, часто выходящие из строя, которые надо было побыстрее восстановить, люди, те что его окружали по работе и даже те, которых он видел мельком на улице, в столовой. Сейчас поселок пустел, отшумели голоса на лесопилке, отгомонила очередь возле магазина. У прохожих на лицах появилось выражение какой-то другой, не дневной озабоченности. Каждый уже жил домом, семьей.

Хотелось уехать домой. Но как уехать, если здесь, на этой реке — в тот страшный день, он оставил что-то очень близкое, жившее в нем, что он очень тщательно скрывал, даже от Ани.

Тоска ходила за ним, и он знал, что дело тут не только в том, что он покидает это место. Тут река увидела его, как он труслив, она открыла его самую главную тайну, которую люди, в большинстве своем, носят в себе; живут и умирают, оставшись для тех, кто их знал, такими, какими они хотели быть. Честными, смелыми. И умирают они с полным сознанием того, что так оно и есть. Не было у них ничего такого, что бы заставило вылиться наружу этому подлому, страшному чувству.

Солнце спустилось еще ниже и уже заглядывало в глаза, обжигало окна домов, рассыпаясь в дорожной пыли. Взбитая последним автобусом, уходившим на станцию, она долго плавала в воздухе, искрясь. Река уже задышала вечерней прохладой, накрывая ею поселок. Пыль двинулась в сторону огородов, поднявших высоко над изгородью золотые шапки подсолнухов.

Сергей вытащил из одного несколько лепестков. Они были очень красивы: тугие, налитые желтым соком и в то же время легки и прозрачны, как крылья стрекоз. Он осторожно завернул их в носовой платок и положил в нагрудный карман штормовки.

Сразу за огородами начинался поселковый стадион: ровная, большая лужайка, отхваченная когда-то у пустыря, что тянулся до самого леса. На стадионе давно не играли. Там, где должны были находиться ворота, густой нивой сверкал бурьян, а на месте других уже росла березка с обломанными до макушки ветками. Под березкой валялся Пашка Курдюмов, точь-в-точь подраненный футболист. Был он в майке, брезентовых штанах, вставших огромным пузырем на заднице. Лежал на животе, вольготно раскинув ноги в избитых кирзовых сапогах. Подметки, отполированные о траву, в лучах заходящего солнца светились, как автомобильные фары.

Пашка был пьяный.

Про него говорили, что всегда он пьяный.

Говорили, что пить начал сразу после свадьбы, которую сыграли год назад всем поселком для него и учетчицы лесопункта Нюрки Ивановой, девицы с ярко накрашенными глазами, которые, в зависимости от освещения, становились то голубыми, то зелеными. Потом оказалось, что она уже беременная… И поехало.

Сергей тронул Пашкино плечо. Пашка спал. Пошевелил. Пашка пошевелился. Перевернул его на спину. Пашка перевернулся. Попробовал посадить. Пашка, не открывая глаз, сел. Покачался из стороны в сторону и сунулся носом в траву.

Сергей отошел в сторону и закурил. Мимо, тяжело переступая ногами, брели поселковые коровы.

Пастух, высокий старик с серым небритым лицом, опершись на палку, смотрел в их сторону, время от времени сплевывая.

Низко, обдав горячим ветром, пролетел вертолет и сгинул за ближайшими избами.

— Дай закурить!

Пашка уже сидел и мотал головой. Он с трудом ухватился за беломорину деревянными пальцами и, уронив голову на волосатую грудь, где возились маленькие рыжие муравьи, уставился на нее, соображая, что бы это значило.

— Ты кто таков?

Сергей сказал.

— Гад ты! — брякнул Пашка, и папироска в руках у него рассыпалась.

Сергей повернулся и пошел в поселок. Поравнявшись с огородами, он оглянулся. Пашка стоял на четвереньках, и его сильно раскачивало. Он, наверно, очень хотел подняться…

Маленькое, тусклое оконце, словно кусок белой жести, прибито к стене. Сквозь него Сергей увидел первое утро на Савеловской гидроточке.

Домик — у подножия высокой горы, вся растительность на южном склоне была снесена недавним палом. На фоне бледного неба были отчетливо видны два каменных пальца, венчавших вершину. Под вечер они окрашивались уходящим солнцем, тлея, как две головешки. Когда солнце скрывалось, они тотчас же гасли, слившись с потемневшим небом. Но чаще гора была затянута серыми безобразными тучами или туманом. По утрам он медленно стекал по каменным складкам, долго полз среди черного бурелома, собираясь в обгоревшем кедраче, протискивался сквозь редкий подлесок и стекал в реку.

«Вот и все, — разглядывая бесшумно летящую в двадцати метрах реку, думал Сергей, — вот мы и встретились по-настоящему с тобой. Теперь-то уж я знаю, какая ты. Теперь не в школе я твоей, ты будешь проходить у меня экзамен. Посмотрим, что у нас за жизнь получится».

Сейчас он и не представлял себе какого-нибудь другого дела, другого пути, чем тот, который столкнет его с этой рекой. Ему даже казалось, что в техникуме он учился именно для того, чтобы быть здесь. Все позади. Кончились бесконечные разговоры в общежитии, какая профессия лучше, а какая хуже, где работать лучше, а где не совсем. Поиски смысла жизни в молодежном кафе, куда народ набивался по большей части от скуки, безделья. А когда скучно, можно дискутировать о чем угодно, сколько угодно, благо коктейли подают. Вчера вечером, слушая Пашку, он понял, что нет никакого смысла жизни в его чистом виде, есть смысл дела, принятого всей душой, и только тогда, когда это есть у человека, будет все, будет у него и смысл жизни.

Сергей взял полотенце и вышел во двор. У печки, сложенной из крупных голышей, взятых глиной, возился Пашка. Из жестяной, кривой, как сапог, трубы летел дым.

— Проснулись? — вытирая запотевший лоб, спросил Пашка.

— Аня еще спит. Измучилась за дорогу.

— Попятное дело. Пускай. А я вот ленков натаскал — будет у нас на завтрак ушица.

— Пашка, у тебя не найдется косы?

— Есть коса. Я метеоплощадку обкашиваю. А на что она тебе?

— Да матрас замучил. Будто камней туда наложили. Хорошо бы сенца набить.

— Это можно. Вот позавтракаем… А ты куда? — спросил он, заметив у Сергея полотенце.