Маленький мальчик. Остался в живых один из целой семьи. Зовут его Бинь.

Его долго лечили в эвакуированной больнице: перелом позвоночника. Завалило кирпичной стеной.

Сейчас он круглый сирота. Община усыновила его. Кормит. Но ласкает ли, любит ли?

Из-под развалин, из своей прошлой жизни он спас только одно: воспоминания о своей матери.

А есть дети — двойные сироты: и без родителей, и без воспоминаний.

Стелю постель Ха, чтобы было уютно и удобно устроиться. Чтобы во сне ее шумел приглушенно, дышал, как лес, чужой город. А она все недовольна. Не могу понять, чего ей не хватает, чтобы юркнуть с блаженным детским лицом в свежесть простынь. Она ищет одеяло. Сворачивает его в рулон. Кладет рядом и обнимает. Смешная выдумка. Полегоньку выдергиваю одеяло — будет ей мешать, и без того жарко. Но она во сне схватывается за него, пищит и не выпускает из объятий. Она прижимается щекой к колючей шерсти и засыпает с блаженным лицом.

Потом я догадываюсь. Свернутое одеяло — это ее мать. Ребенок привык засыпать с руками, обнявшими материнскую шею.

В холодные зимние ночи я ложусь с девочкой. Пробую ее обхватить, подражая предполагаемому материнскому объятию. Рассчитываю в темноте быть похожей на ее мать.

В первый момент одинокое тельце радуется, прижимается ко мне, обнимает мою шею жадными ручонками. Но мало-помалу петля вокруг моей шеи слабеет. Вскоре мое объятие становится тесным, неудобным. Напрасно я стараюсь угадать материнскую ласку. Какого-то маленького, неизвестного, существенного движения мне недостает или, может быть, запаха. Ребенок становится неспокойным, начинает просыпаться, вертится невольно, чтобы вывернуться из чужих рук.

Даже нелепое одеяло может заменить ей мать лучше меня.

Стремление к невозможному. Быть другой я, как видно, уже не могу.

Ке возвращается быстрее, чем я предполагала. Входит в комнату прямо с дороги. Весь в пыли.

— Непредвиденные затруднения… Но мы не теряем надежды.

Чего-то недоговаривает, чтобы уберечь меня от лишних переживаний.

— Детский дом переэвакуирован, разделен на две части. Я был в обеих. Нашел только одну Ха: Нгуен Чуанг Ха. Означает «Прозрачная река».

А на медальончике, который я всегда ношу с собой как талисман, выдолблено «Хоанг Тху Ха» — «Осенняя река». Которая река моя? Прозрачная или осенняя, мутная?

Ке намекает, что напал на следы и другой Ха, которая, может быть, и есть настоящая. Но надо ему съездить в Хайфон. Но ведь именно сейчас портовый город бомбят днем и ночью. Вдруг трезвею:

— Никуда вы не поедете, Ке. Достаточно того, что вы сделали! — И добавляю в шутку, напоминая ему время подполья при французах, когда он скрывался под одеянием бонзы: — Такова воля Будды!

— А кто его теперь спрашивает, Будду?

— Я отказываюсь от ребенка! — заявляю жертвенно, словно я его родила и имею право от него отказаться.

— Но я не отказываюсь. Мы, вьетнамцы, когда возьмемся за что-нибудь, должны довести до конца.

— Тогда вместе едем в Хайфон!

— Не создавайте мне дополнительных затруднений!

Умолкаю. Восковой от бессонницы, Ке прощается. Уезжает сразу же. Провожаю его с благословением, всплывшим в душе, кто знает, из каких времен.

— Да сохранит вас бог!

Он так устал, что даже не улыбается моей христианской интонации. Смотрю, как он удаляется в вечер, преодолевая усталость, словно пловец против сильного течения. Худенький человек, взваливший на себя груз неизвестности, темноты. Не позволил мне разделить свою ношу. Он еще не вышел из моего поля зрения. Крикнуть, и, может быть, я его верну. И не будет мучений и счастья с Ха. Но я не кричу. Это означало бы вернуться самой с половины дороги. Возвратиться с полпути — потерять самого себя.

На этот раз Ке задержался.

А если он не вернется совсем? Что останется мне на память, что я знаю об этом человеке? Даже лет его не могу определить: на вид мальчик, по уравновешенности — старик. Он меня сопровождает повсюду, рассказывает мне о своей стране, сегодняшней и древней, о разных людях, живых и мертвых, и лишь о себе ничего не рассказал. Я его и не спрашивала. Словно подразумевается: он, Ке, тихий сопровождающий, переводчик, помощник, тень. Немного иногда обременительный, потому что неотступно следует за тобой.

Образ его сливается в моем сознании с бесчисленными лицами тех, кого я встречаю и с кем разговариваю при его помощи. Ему удается переводить не только слова, но и скрытые от моего чужого уха черты характера, оттенки темперамента, звучание и тембр души. Ке так вживается в рассказы и действия других, что сам становится ими, перевоплощается, как этого не сделал бы первоклассный актер. В мою память врезались черты девушек-бойцов, простых тружеников, солдат, рыбаков, и все они перемешаны с его чертами, их лица смотрятся как бы сквозь его лицо, их голоса звучат его глуховатым, но странно не мешающим голосом. Лишь в его отсутствие открываю, что его не хватает. Словно нарушаются мои связи с этим незнакомым мне миром. Пока Ке был рядом, весь Восток был близким, понятным, доступным. А без него какая-то дверь захлопнулась, а я осталась снаружи.

Сейчас, когда я стараюсь уловить по воспоминаниям образ человека, который меня повсюду сопровождал, я, как ни странно, вспоминаю не его самого, но разные судьбы, прошедшие через его с трудом добытые слова, — судьбы, словно выстраданные им самим.

Восемнадцатилетняя Данг Тхи Хань сменила живописный костюм меньшинства тай на военную форму. В этом возрасте девушки в ее горах выходят замуж. Она мне показывает серое кольцо на своей руке, сделанное из алюминия сбитого американского самолета. Это помолвка с битвой. Рассказывает свою жизнь, которая, проходя через слова Ке, превращается в сказку:

— С тех пор, как себя помню, вижу горы, полные водопадов и красоты. Когда я начала думать, родители мне рассказали о прошлом моей страны, полном загадочных теней. Когда я созрела для любви, налетели американские бомбардировщики, и сердце мое вместо любви преисполнилось ненавистью. 10 июля 1965 года бомбили наше мирное село Минь-донг. Сбросили восемь тяжелых бомб замедленного действия. Поля опустели. Все боялись этих бомб, никто не пошел на поле. Нашлось много добровольцев, чтобы взорвать эти бомбы. Отобрали тринадцать человек. Среди них три девушки. Среди трех и я. Дрожала от счастья, что я — избранница. От матери скрыла. Но когда вернулась домой, она уже знала. Выругала меня, говоря, что я маленькая девочка и ничего в бомбах не смыслю. А я ей кротко ответила: «Раз бомбы уже здесь, куда же от них деваться?», — и направилась к полю, которое ждало наших рук. Мать бросилась и загородила дорогу с криком: «Для бомб ли я тебя родила и вырастила с таким трудом?» А я ей сказала: «Мама, спроси у американцев!»

Сначала мы раскопали землю, потому что бомбы утонули глубоко. Надо было спешить и в то же время быть осторожными. Надо было действительно что-то сделать с этими бомбами, чтобы вдохнуть смелость в себя и людей. Трудно было поверить, что успеем. Впервые пожинали такую жатву. Подложили динамит, зажгли фитиль, убежали. Считали секунды, затаив дыхание. Пять взрывов. Три бомбы не взорвались. Пошли на них с голыми руками. Старались угадать, как они открываются. Завинчены, а ключа у нас нет. Начали пальцами скрести, отвинчивать и отстегивать. Освободили их от взрывчатки. Преодолели страх. Стали обезвреживать бомбы и в окрестных селах. Мы узнали их нрав. Как только начнут нагреваться, значит, близится взрыв. Закипают, шутим мы, и торопимся еще больше. Мы изучили разные виды капсюлей-ловушек. Американцы выдумывают все новые и новые, но мы наловчились их разгадывать.

Что моя мать? Только вскрикивает по ночам: ей все снится бомба, которая взорвется в моих руках. Наутро говорит мне: «Будь осторожней, чтобы пальцы тебя не обманули!» А я ей отвечаю: «Если я не хочу обмануть людей, которые на меня надеются, как же пальцы обманут меня?».