Земля изборождена морщинами. Каждый день — новые бомбы, новые окопы, новые морщины. Земля приобретает характерное лицо. Упади с луны с завязанными глазами, на ощупь поймешь, что ты на вьетнамской земле. Все глубже морщины. Все глубже страдания. Все выразительнее лицо земли.

От морщин материнское лицо становится милее.

Человек вынужден все чаще прятаться в землю. Убежища выкапываются все глубже. В провинции Куанг-бинь около 17-й параллели глубина катакомб в прошлом году достигла семи метров, а сейчас — двадцать метров и больше. Иначе не защититься от гигантских «летающих крепостей» Б-52. Дети не выходят оттуда, растут без солнца.

Эта страна — волнорез войны.

Ее дети разбросаны в окопных бороздах, как семена. Их пульс сливается с сердцебиением земли.

Враг нахлынул сверху, из облаков. Он оторван от земли, он потерял с ней связь. А внизу тихие храбрецы закопались в землю.

Война земли с небом. Кто победит? Молчаливая земля или небо, обрушивающее гром и треск? Не знаю. Но раненые в небе падают вниз, а раненая земля остается все там же.

Снова река преграждает путь. Никогда в жизни мне не сопутствовало такое полноводье. Вьетнам меня встретил реками, словно не я их перехожу, а реки проходят через меня. И самая маленькая из них, Ха, напоила меня свежим и чистым лепетаньем.

Богатство Вьетнама — многочисленные судоходные реки — превратилось в дополнительную беду. Нет в стране моста, который бы хоть раз не бомбили. Но вьетнамцы не останавливаются перед мутными, глубокими водами своих рек. Они знают их нрав, прихоти, приливы и спады, умеют держаться на примитивных плотах, угадывать в темноте скрытые броды. Представляю себе чужих завоевателей, оказавшихся перед этими непроницаемыми, самоуглубленными водами.

Река Дуонг прославилась партизанскими боями с французами. Ке, как и каждый его соплеменник, любит рассказывать в подробностях о временах освободительной той войны. Самая увлекательная тема разговора моих сопровождающих, когда они хотят прогнать сон и усталость, это те времена. Как будто сейчас безмятежный мир, и спокойным вечерком они вспоминают бурную молодость. По напряжению, с которым бойцы Сопротивления восстанавливают давние картины, сужу об одном необъяснимом явлении: тогдашние бои против более слабого и малочисленного противника преисполняют их до сих пор более острым ощущением трудностей и риска, чем сегодняшняя неравная борьба против усовершенствованной военной машины. Какой-то оптический обман в оценке опасности.

Быть заодно в бессилии — это тоже сила.

И мост над рекой Дуонг разрушен. Молодежные восстановительные бригады уже успели в непроглядную ночь перевязать его весь бамбуком. «Джип» внимательно ползет по нему. Мост качается, как гамак. Сжимаюсь от страха, что порвутся бамбуковые узлы. Но они выдерживают. Гораздо крепче стальных. Это связь людей с природой, с родной страной. Деревья и бойцы, реки и земля здесь сплелись и вместе противостоят чужому насилию. Может быть, поэтому они так спокойны. Американский летчик в небе уповает лишь на машину, земля ему чужда, джунгли ужасны. Он противопоставлен природе. И, когда попадает вниз, обезумевает от страха, теряет собственный образ.

Бамбуковый веревочный мост меня укачивает, словно колыбель, которую отец привязывал во дворе. Река поет колыбельную песню. Я здесь своя. Земля окружает меня надеждой, дороги носят меня на своих горбах, домашние очаги, развеянные по ветру, обдают меня воспоминаниями. Колыбельная песня подготавливает к завтрашнему дню.

Рана за раной, смерть за смертью, а Вьетнам становится все сильнее.

В Трояне, старинном болгарском городе, добрый дядя поймал две рыбки в реке и принес их в подарок Ха. Мы пустили их в банку с водой. Они забегали так стремительно, словно хотели убедиться, что все еще живы.

— Рыбки танцуют! — кричит Ха и радостно прыгает вокруг банки.

Упругая, ловкая, она и сама как плотвичка, выловленная из родной реки. И она пущена в тесную банку с чужой водой, мучается, мечется, словно хочет уверить себя, что она все та же.

Теперь она кормит рыбок крошками от своей булки. Но рыбки отталкивают корм, обходят его, предпочитая голод непонятной и чуждой пище.

Так и Ха отстраняет непривычные лакомства. Шоколад ей кажется грязью, рахат-лукум — клеем, сыр, запеченный в булочке, плесенью.

Утром обе плотвички серебристыми животиками вверх плавают на поверхности. Ужасаюсь. Как воспримет эту картину сознание ребенка? Нужно их спрятать, сочинить какую-нибудь небылицу, сказку, что они убежали ночью к себе в реку, выпрыгнули в окошко. А их спрятать, закопать где-нибудь, чтобы не попались потом на глаза.

Только собираюсь все это проделать, как Ха просыпается. Мгновенье, и она возле банки. У меня в горле появляется горький ком.

Помню, в детстве я подобрала птенца с перебитым крылом. Кормила его с ладошки, поила из своей чашки, а потом его съела кошка. Я болела неделю. Не могла есть и спать. Впервые испытала горечь бессилия и сладость плача.

Жду, сейчас и она закричит, пронзенная болью, жалостью, будет винить меня. Смотрю на нее и не верю своим глазам. Личико исполнено спокойствия мудреца:

— Рыбки умерли? Когда?

— Ночью, — начинаю нести несусветный вздор. — Они спали… им снилась речка… Они хотели вернуться…

— Ну! Не может быть.

Потом дергает меня за платье и заговорщически шепчет, показывая в сторону кухни:

— Давай поджарим их и съедим.

Сквозь распахнувшееся окошко вижу ее голодные дни. Мать насильно заставляла пить теплую воду, чтобы наполнить желудок перед сном.

О рыбках она забыла сразу. Не так ли забудет и меня?

Ну что же, так даже лучше. Жалость в наше время — излишний груз.

Жизнь ты получаешь, как подарок.

Вдали показался Ханой, зеленая копна его парков. Но другое приковывает мой взгляд. Разрушен вагоноремонтный и паровозоремонтный завод. Целая костница[7] железок. Как подступятся молодежные бригады к этим ржавым джунглям, чтобы снова превратить их в цеха? Вагон, опрокинутый воздушной волной, лежит беспомощно вверх колесами.

Ищу взглядом мост Лаунг-бьен через реку Красную, гордость столицы, 1800 метров в длину.

Построенный по изящному проекту Эйфеля, он мне казался далеким, стальным отголоском Эйфелевой башни, эхом ее, откликнувшимся с другого конца планеты.

Словно кактус растет во мне изнутри, мгновенно заполняя колючей болью каждую клеточку тела. Взгляд, который помнит его ажурную красоту, не может смотреть на этого инвалида, калеку с перебитым хребтом.

Подобным эхом не отзовется ли своему собрату в некотором будущем и сама Эйфелева башня? На мгновение вижу ее, перебитую в тонкой талии, и с гордой головой своей, витавшей лишь в облаках, клюнувшей и воткнувшейся в обгорелую землю.

В ночь с 21 на 22 августа 1967 года пробил его час. Многотонные бомбы обрушились на него. Неужели в Париже не откликнулось!

Представляю себе демонстрацию протеста, впереди которой становятся мои друзья по Стокгольмской конференции. Я слышу, как на митинге раздается и голос знаменитой журналистки, тот несколько громкий голос, который раздражал меня в прошлом году среди тихого, скромного говора Вьетнама. Оказывается, нужны и громкие голоса.

В двух местах перебит мост Лаунг-бьен, гордость человеческой инженерной мысли.

Сгораю от любопытства к поколению, к которому отношусь сама.

Ошеломление и ужас: наш «джип», зашумев маскировочными ветвями, как дерево на ветру, входит в перебитые ребра моста. Опять все тот же бамбук. Он заменил погибшие звенья. Если раньше мост звенел, как стальная струна, то теперь он отвечает проезжей машине плотным тембром какого-то народного инструмента.

Посреди моста встречаюсь с собой прошлогодней, едущей из Ханоя на аэродром. Тогдашняя машина моя, помнится, лаковый «мерседес», разминулась с теперешним камуфлированным «джипом», тогдашний последний вечер разминулся с теперешним первым утром.