– Его и так видно, между нами, моряками, во все арки, если оно вообще на небе есть, и всеми глазами сразу…
– Но без него его видно просто так, а с ним – по науке! А на это недели вычислений, поди, уходят!
– Прямо таки недели?!
– Ага!
– А откуда ты знаешь?
– Друиды сами так говорят!
– А еще они гороскопы составляют! Я, например – дуб!
– Оно и видно…
Не подавая виду, что слуха его коснулось что-то еще, кроме плеска прибоя и визга чаек, архидруид хмуро, но с достоинством отступил в сторону, давая выйти следующему пассажиру.
Им оказался приземистый упитанный гладко выбритый желтоволосый мужчина лет сорока-сорока пяти, одетый в серую шелковую тунику, украшенную на груди и плечах тонкими серебряными кольцами, сплетенными в подобие кольчуги. В руке его была стиснута позолоченная арфа. Подмышкой зажат тамбурин. Из-за голенища сапога угрожающе торчала флейта. На толстом ремне за спиной, на котором солдаты носят мечи, в колчане цвета хаки покоился тяжелый саксофон. На пухлой надменной физиономии человека-оркестра застыло кислое, глубоко неодобрительное выражение, относящееся то ли к текущей ситуации в частности, то ли ко всему Белому Свету вообще. Вокруг него витали сногсшибательные сивушные пары вчерашнего прощального пира.
– Кириан, глядите!..
– Неужто сам придворный бард поплывет к уладам с прынцессой?!
– Он будет им там играть и петь свои баллады!
– Так им и надо, крапивному семени.
Вслед за бардом, кипя и покрываясь багровыми пятнами от возмущения нахальством похмельного песнопевца, посмевшего выскочить из кареты задолго до своей протоколом определенной очереди, на мостовую грузно вышагнул не менее похмельный эрл Ривал – двоюродный дядя принцессы по матери.
Памятуя эрлов крутой нрав и видя его настроение,[7] легкомысленным комментариям, щедро отпускаемым по адресу каждого нового прибывшего, народ предпочел немного побезмолвствовать и подождать следующего пассажира королевского экипажа.
Это была принцесса.
Из полумрака роскошно-пыльных каретных внутренностей показалась и осторожно ступила на перекладинку откидной лесенки крошечная ножка в синей атласной туфельке. Потом протянулась белая, как молоко, ручка, полуприкрытая свисающим едва не до земли рукавом из голубого пенного кружева, медленно, как во сне, опустилась на торопливо протянутую дядюшкой загорелую и загрубелую ручищу, и замерла.
Толпа сочувственно охнула.
– Бедняжка…
– Не хочет ехать в уладово королевство взамуж…
– А ты б на ее месте хотел бы?
– Что я, баба?
– А бабой был бы, так хотел бы?
– Да провались они все к сиххё со своим Морхольтом, дикари чокнутые!
– Во-во…
– Я и говорю – бедняга…
Из кареты донесся тихий вздох, слышимый разве что Ривалу, равномерно-багровому теперь под цвет своего кафтана. Нежная ручка дрогнула, тонкие пальцы, унизанные кольцами, судорожно сжались, и взорам притихших зевак предстал сначала голубой парчовый колокол юбки, потом – лазоревая кружевная шляпа, утопавшая в буйстве перьев, фруктов, птичек и увенчанная дотошно выполненной моделью каравеллы с наполненными ветром накрахмаленными парусами, и только после всего этого – сама принцесса.
Лицо ее, и без того белое от природы и присыпанное рисовой пудрой по последней шантоньской моде, было осунувшимся, и на фоне вопиюще-алой помады казалось почти бескровным. Золотые локоны, свитые в замысловатые кольца и кудри и заботливо уложенные руками горничных, изящно обрамляли скорбный лик девушки, наводящий, скорее, на мысль о предстоящих похоронах, нежели свадьбе.
– Эссельте, пойдем, не задерживайся, – хмуро зыркнув на толпу из-под кустистых бровей, с плохо сдерживаемым нетерпением проговорил эрл. – Надо успеть отплыть с отливом. Капитан?..
– У нас есть еще полчаса, – услужливо подсказал Гильдас. – Не волнуйтесь, ваше сиятельство, я пересекал пролив Трехсот островов три тысячи раз, если не тридцать. Всё пройдет как по маслу.
– Перед смертью не надышишься, – к месту и ко времени торжественно процитировал Кириан, обдав зевак перегаром, и был одарен принцессой и ее дядей жгучими, как бхайпурский перец, взорами.
Дальнейшая выгрузка свиты прошла быстро и без происшествий.
Вдогон за Эссельте из бескрайних просторов кареты на щербатую мостовую выпорхнули три горничных, возбужденных предстоящей дальней дорогой в заморские края, все в платьях серых, но замысловатого кроя. Процессию замыкал нервный худощавый молодой человек в черном. Его широкополая, как у архидруида, шляпа была надвинута низко на глаза. Обе руки последнего пассажира были заняты массивным деревянным сундуком с обитыми железом углами, на крышке и боках которого красовались нарисованные змеи, любовно обвивающие стоящего по стойке «ноги вместе, руки врозь» улыбающегося человека.[8]
– Мастер лекарь, девицы – сюда, проходите, Фраган покажет, где ваши места, – капитан Гильдас ненавязчиво перехватил застывших в неуверенности у трапа придворных принцессы и передал в надежные руки боцмана.
Эрл и архидруид, как бы невзначай, но неумолимо взявшие под локотки принцессу, угрюмо обожгли тяжелыми взглядами случившихся на причале провожающих и решительно ступили на трап, увлекая бедную жертву большой и неуклюжей гвентской политики за собой. Из отбывающих на чужбину на земле родного Гвента остался стоять лишь Кириан с запахом перегара, отрешенно покачивающийся под утренним бризом.
– Мастер бард? – вежливо окликнул его капитан, нарушив рассеянную медитацию человека искусства. – Свита ее высочества уже на борту в полном составе. «Гвентянская дева» готовится отдать концы.
– Она была готова отдать концы сразу, как только услышала о решении принца Горвенола обменять ее на отца, – загробным голосом выдавил певец. – Бедная девочка, бедная, бедная и еще триста раз беднее того…
Гильдас пожал плечами и спешно опустил глаза, ссутулившейся спиной ощутив буравящий взор эрла Ривала с борта судна. Команда его и грузчики подались назад и запереминались с ноги на ногу, задумчиво изучая портовый мусор на щелястых мостках.
– Трусы… трусы все… – страдальчески скривившись, прохрипел музыкант, покачнулся, устанавливая левую ногу на удачно подвернувшийся перевернутый бочонок, водрузил арфу на колено, закрыл глаза, спотыкаясь, прошелся пальцами по струнам и надрывно запел:
Я проснулся в слезах,
Я рассолу хлебнул, я пришел на причал,
Я остался в слезах, узрев, какие мы здесь.
Гвент объяла печаль,
Ведь принцессу прекрасную жаль,
Вселенская скорбь,
Эссельта-Морхольт,
Странная смесь.
Плыви, принцесса, плыви,
Смелей, не робей, себя не жалей,
Плыви над темной водой, под темной звездой, в темный Улад
И добрую весть неси нам скорей,
Что славный монарх,
Отец гвентарей,
Вернулся назад.
– Н-нууу, завыл, пьянчуга… – в воцарившейся ломкой больной тишине с палубы «Гвентянской девы» донесся наполненный ядом горечи и злости тихий голос эрла. – Эй, Кириан! Если не хочешь проделать весь путь до Улада вплавь, кончай немедленно песнопения и неси свою проспиртованную утробу сюда! Да пошевеливайся, сикамбр, чтоб тебя сиххё утащили! Отлив на носу!
– Трусы… Все трусы… все до единого… – бормотал певец, поспешно закидывая арфу за плечо и устремляясь по шаткому трапу наверх. – А трусливей всех – я… Но это только судьбу битвы решают храбрецы… А судьбы держав решают трусы.
– Чего ты там еще бухтишь? – неприязненно прорычал Ривал, и удивился, когда его вопрос заставил похмельного барда внезапно остановиться посреди трапа, хлопнуть себя арфой по лбу, развернуться и броситься назад.
