Вот чего у мусульман не отнять, так это умения по–настоящему дружить.

Моему охраннику позвонил Альмис. Спрашивал, не сержусь ли я, и просил прощения за свое плохое поведение. Мол, был выпивши и не сознавал, что делает. Просил передать большой привет нашему общему другу Али.

А ведь всего месяц назад он клялся среди своих, что мне не жить! И тут такой поворот! От пафосных обещаний кровной мести до «прошу прощения, что вам пришлось меня отлупить…» — неделя времени. А с этим раздолбаем Али, похоже, шутки плохи… И это при том, что самому Али в мою дискотеку вход запрещен.

Прочел о небывалом экономическом подъеме в Германии… Ура! Я за. Осталось только его найти. В кармане у себя искал, по Кобленцу ходил… не нашел! Впрочем, в последнее время в Кобленце не то что экономического бума, лишней урны не найти. Количество их раза в три сократили, экономит город. Но к подъему это, понятно, отношения не имеет. Интересно, где он все‑таки? Наверное, прочно застрял в СМИ.

В соседнем городе убили полицейских. Мужчину и женщину. Обоим прострелили головы, забрали оружие — и тю–тю. Власти закрыли город, не выехать, не въехать, и все равно убийц не нашли. Ну–ну… Может, поищете теперь под Таллином или Пловдивом?

Когда полгода назад в бегущей строке программы новостей я прочел о том, что некий турок, осужденный за сбыт наркоты, сбежал прямо из зала суда, — гомерически хохотал. Я этого «некоего» прекрасно знал. Салман уже отсидел два года за поножовщину. Теперь ему дали шесть. Смылся, несколько дней прятался у родственников, а потом дунул обратно в Турцию. Ищи–свищи. Недавно его двоюродный брат, придя в танцхаус, передал мне от него привет.

Эх… Германия. Страна оранжерейных лопухов.

— Пошел вон, Куруш! Хватит уже!

— Бу–га–га! Ваш паспорт! Сожалею, но сегодня вы в дискотеку не войдете.

— Куруш, достаточно, не смешно.

— Нет, смешно. Увы, Макс, твое время прошло! Я теперь!

Всё. Нашло котяру счастье. Куруш сегодня с самого начала смены хохочет и машет руками. В заключение от полноты чувств выпер меня за дверь танцхауса и не впускает обратно. Вчера на вечеринке «Ночь женщин» он вытянул три номера телефона у девиц, одна другой краше. С двумя уже встретился, третья должна вот–вот прийти в танцхаус.

Я же получил только один номер. Правда, у меня несомненное преимущество — я его не просил, сама дала. Это единственная причина, почему на светящемся счастьем лице Куруша время от времени появляется смущенная улыбка, и единственное основание, позволяющее мне ходить гоголем. Не меланхоличным писателем Гоголем, а толстой выёжистой птичкой–гоголем.

У Куруша гон. Его распирает от энергии, освобожденной взорвавшимися в крови под натиском горячих немецких девиц гормонами. Рядом с нами стоит его гопникоподобный четырнадцатилетний брат, который от него в восторге, а меня боготворит и — как бы сказать точнее? — мифологизирует. Мальчишка мечтает стать тюрштеером, так что Куруш выпендривается еще и перед ним.

— Да, Макс, теперь я самый привлекательный тюрштеер! Хо–хо!

— Чего это?

— Ты уже слишком стар для этого. Смотри, еще полгода назад ты говорил: «Все самые красивые девочки — мои». А теперь… Только один телефончик! А у меня три! Всего полгода прошло!

— Ни фига, это ты постарел и научился кое–чему.

Ржем так, что в дверь просовывается голова директора Ганса.

— Ганс, скажи, что я гораздо красивей Макса!

Ганс смеется:

— Ну, глядя на Макса, я начинаю понимать, что красота понятие относительное…

Нет, сегодня действительно какой‑то особенный день.

Пользуясь тем, что парочка на входе согнулась пополам от одобренного свыше хохота, проскальзываю внутрь. Куруш с шуточным возмущением наваливается на меня, пытаясь снова выпереть на улицу. Он тоже тяжеловес, но все‑таки боксер — не станет пускать в ход кулаки в приятельской возне, а я всю жизнь занимался борьбой, так что в этой дружеской потасовке у меня преимущество. Кельнеры с интересом смотрят на наше противоборство. Гости, касса — все побоку. У Куруша гон.

Неожиданно он отпускает меня, и на его раскрасневшемся от прилившей крови лице появляется умильная улыбка. Рослая белокурая немка в короткой джинсовой юбке решительным шагом подходит к нему и молча, обхватив за курчавую голову, целует в губы. Ну… немки имеют свою специфику. Куруш что‑то шепчет ей на ушко, и она, милостиво кивнув мне, шествует внутрь дискотеки. Он самодовольно гладит бородку. Его брат восторженно смотрит вслед прекрасной Брунгильде.

— Ну да, Куруш. Ничего.

— Ха–ха! Нет, Макс, твое время прошло!

— Так. Куруш сегодня работает бесплатно. Я пишу его деньги на себя, за моральный ущерб. А ему и так радости хватит.

Мы смеемся… но на душе у меня осадок. Мне тридцать четыре…

Не хочу больше стоять с ними у дверей. Не хочу больше ржать с этими молодыми бычками. Пойду лучше к себе в закусочную, налью крепкий кофе и съем полпиццы. Сразу станет легче. Какие еще радости у пожилого тридцатичетырехлетнего мужика? Все когда‑нибудь кончается…

Грустно дожевываю пирожок, запивая его отвратительным автоматным кофе, в котором нет ни малейшего аромата. Как лист перед травой, передо мной вырастает Курушев брат.

— Там… это… Куруш просил вам передать, что… это… актриса ваша пришла.

Кофе летит в раковину вместе с чашкой. На ходу сбрасываю крошки с бороды. И да, на пороге улыбается вернувшаяся из Мюнхена Жаклин.

— Жаклинка!

— Ты так давно не звонил… Можно войти?

— Вау! Скажи это погромче! Да нет, ерунда это, я безумно рад тебя видеть! Что тут скажешь?..

Нас не слышат, но энергетика разговора видна. Кельнеры смотрят на нас. Куруш немного посерьезнел. Молчит, опустив глаза, кассирша. И только брат Куруша продолжает зачарованно пялиться на Жаклин. Еще бы. По общему признанию мужской части персонала, это самая красивая девушка со времен существования танцхауса.

Телефоны… брунгильды… Фигня! Я настоящий теперь, только теперь, это так редко.

Целую ее, нежно–нежно, в тонкую невидимую линию между мочкой уха и шеей. Мое любимое место.

— Хочешь пиццу?

— Хочу…

— С грибами и двойным сыром?

— С грибами.

Отвожу ее в свою закусочную. На секунду возвращаюсь к дверям. Серьезны кельнеры, задумалась кассирша, и только брат Куруша, смеясь, хлопает его по курчавой голове — дескать, видел, какие девушки на свете бывают? Подмигиваю им. Они смеются.

Эх… пацаны.

Мне уже скоро тридцать пять. Не к лицу мотыльком порхать. Так и в старика Козлодоева можно со временем превратиться. Дело нехитрое.

Время‑то как летит…

Счастье. Почему‑то с четырех утра на работе накрыло ясное теплое чувство тихого счастья… Полного. Без причины. Оно затопило меня медленным, ровным светом. Так обычно льется в стеклянный сосуд золотистый мед.

А ведь день был трудный. Выпер пьяного албанца «живот в живот». Удобно быть тяжелым — и бить не надо, иди на человека, даже рук не поднимая, и сноси его к выходу.

Поймал двух воров в танцхаусе. Большая удача. Сумку девушке вернули, выкинул обоих с вечным запретом на вход. Что ж, по последней статистике Монберг, где расположен наш танцхаус, — первый на федеральной земле по обороту наркотиков и количеству нелегального оружия, а мой родимый, небольшой даже по германским меркам Кобленц, под боком у Монберга, — на четвертом месте по уровню преступности во всей Германии.

Так что даже не знаю, откуда пришло это чувство. Но таким счастливым я не чувствовал себя уже давно. Это не пароксизм наслаждения и не нечаянная радость, а ровное, могучее дыхание счастья, которое заполнило меня настолько, что для других чувств даже места не осталось. Я почувствовал себя налитым энергией и гибкой, играющей легкостью. Задиристым нахальным воробьем. Кувыркающимся в траве леопардом. Скачущим над волнами дельфином.