На следующий день весь персонал танцхауса рассказывал басню «Йозеф и бутылка рому», причем весьма своеобразно:

— Ты слышал? Ха–ха–ха! Йозеф!

— Да! Ха–ха–ха!

А меня вызвал директор Ян и, нахмурившись, поинтересовался, нельзя ли, чтобы такой охранник работал поменьше, а лучше всего — совсем не работал…

Но Йозеф работает до сих пор. Потому что при виде его покрытой юношеским пушком важной физиономии на фейс–контроле редко у кого не повышается настроение. Потому что, когда его вызывают на зарождающуюся драку, турки, увидев такого секьюрити, забывают про ссору, ржут и пытаются угостить его пивом. Потому что, когда становится скучно, кто‑нибудь обязательно вспомнит, что учудил Йозеф в последнее дежурство. Более несовместимых понятий, чем секьюрити в ночном клубе и этот большой бритый ребенок, придумать невозможно.

Недавно Йозеф, снова явившись в качестве посетителя, долго сидел на скамеечке, помня мою последнюю нахлобучку, и был паинькой. Мы не могли на него нарадоваться. Пока у него не сорвало крышу, он не кинулся танцевать с какой‑то да мочкой без ее на то согласия, а после, хохоча, не погнался за ней через весь зал. Когда его остановил дежурный охранник, Йозеф надулся и сказал, что бросит нас, раз с ним так обращаются, и вот тогда мы узнаем, какие без него безобразия начнутся.

Я зову его «наш питбуль». И Йозеф, услышав это, надувается от удовольствия, пытается подтянуть круглый живот, делает каменное лицо и свирепо сверкает глазами. Окружающие же начинают поглядывать на него с легким ужасом… Кто ж его знает? Вдруг и вправду бросится. Как такое дитё бить‑то?!

Я становлюсь профнепригодным. Нервы расшалились. А нервы охраннику на дискотеке нужнее всего, поскольку три–четыре раза в неделю приходится балансировать между немецкими законами и необходимой самообороной. Трижды в неделю выходишь как на ринг, причем противник твой неизвестен и может быть вооружен. И оружия у него в арсенале навалом: от острого ехидного языка, который в Германии не наказуем, потому держи себя в руках, до огнестрельного, а тут уж как повезет.

За смену перед тобой успевают пройти до полутора тысяч человек. Один желает пожать тебе руку, чтобы порисоваться перед своей подружкой — дескать, все секьюрити меня знают; другой ненавидит беспричинно, третий — вполне обоснованно, четвертую надо при встрече обязательно поцеловать в обе щечки, иначе обида на всю жизнь. И конечно, толпы турок, итальянцев и албанцев, с которыми нужно держаться особо, даже с приятелями, и помнить, что в любую секунду их подобострастный и даже дружеский оскал может превратиться в бешеный хлопок по плечу, а затем в удар по голове.

И так ночи напролет. Под бешено орущую музыку, в которой ни души, ни радости, а только долбящий ритм, направленный на то, чтобы непременно разбудить в человеке позвоночный столб. Наиболее сложное время — от половины второго до половины пятого. Народ уже выпил, растанцевался, алкоголь всосался, а танцхаус еще полон до тесноты. Руки ненароком зацепились — и всё, несись под воющую сирену в зал раскидывать петухов по углам. Притом вполне возможно, что не петухов, а кабанов, откуда тебе знать. А через пять минут пьяный вдрабадан парень, не пущенный тобой в дискотечный зал, с соответствующим жестом пожелает тебе поскорее покинуть этот тревожный мир. А еще через две нужно тащить через всю дискотеку поплохевшую от жары и алкогольных паров девицу на воздух, а она при этом нежно обнимает тебя руками за шею и пытается отвернуться, чтобы не заблевать. Потом возвращаешься привести себя в порядок и встречаешься с человеком, чье лицо вроде бы слегка знакомо, но он‑то считает, что один у тебя такой и потому нужно обязательно рассказать, какая у него сука теща… И снова вой сирены.

— Ты чё, б… охранник, б…, мне по х…! Я с Украины! Еще раз назовешь меня быком — спущусь к своей машине, и тогда…

— Успокоить тебя? Ты — бык. Понял, бычьё?

— А это еще не факт…

Есть момент в работе, который я называю «состоянием сноса». Возникает ощущение нереальности происходящего, мир, созданный из моря шевелящихся тел, расцвеченных прожекторами и лазерами, чуть дернувшись, едет в сторону и начинает раскачиваться перед тобой, как огромный гудящий колокол. Момент бешеной агрессии и иллюзии всемогущества. Порву, завалю, растопчу всех.

Крышу сносит не только у меня. Практически все охранники переживают нечто подобное. Это нужно учитывать. Анри иногда начинает бормотать что‑то угрожающее себе под нос, словно для невидимого собеседника, и однажды, не дожидаясь сигнала диджея, врубил в зале свет. Алекс перед концом смены неожиданно влетел в зал и с криком «Вон! Пошли все вон!» стал выбрасывать оттуда загулявших посетителей. Да Грио, столкнувшись в коридоре лоб в лоб с официанткой, схватил ее за грудь и только от визга, в котором, впрочем, было больше восторга, чем возмущения, пришел в себя, покраснел и извинился. У меня же после года работы шефом секьюрити подскочило давление, изменились походка и выражение лица, стал ниже голос и обострилась интуиция, иногда доходящая до экстрасенсорики. Не добавить ли: «А еще я теперь дружу с инопланетянами и обязательно режу хлеб, повернувшись лицом на север, нейтрализуя тем самым действие стрихнина, которым его обсыпают, чтобы извести колорадского жука…»?

Но если серьезно, то я слишком часто стал терять выдержку. Это неправильно и глупо. Это опасно, в конце концов. Вчера пришло приглашение на сезонную работу, на курорт Майорка. Секьюрити считают за великое счастье и честь получить такое: курорт на халяву, все за счет приглашающей фирмы, зарплата запредельная — отработав там сезон, можно весь оставшийся год попивать пиво и ничего не делать. Я отказался. Во–первых, у меня здесь свое дело, которое я оставить не могу, а во–вторых… с Майорки я не вернусь. Либо сяду в испанскую тюрьму, либо хокером разобьют башку.

Мне за тридцать. Людей, которые меня не любят, набьется небольшой поезд. Любящие поместятся в мини–вэн. И то кто‑нибудь, того и гляди, выйдет на полдороге.

Значит ли это, что я плох? Или, может, в поезде плохие люди едут?..

Скоро осень, мое любимое время. Но в Германии она какая‑то пресная, без томящего запаха палой листвы, без солнечных золотых вечеров, без легких и светлых сожалений.

Она только подчеркивает одиночество и оттеняет уходящее время.

Позавчера заявлялся под коксом дружок побитого албанца Альмиса. Желал со мной разобраться. В ответ на вызов я произнес страшное заклинание, после которого нормальные мусульмане убивают. В приблизительном переводе: «Я состоял в интимных отношениях с некоторой пассивной частью твоего тела и ввиду некоторых обстоятельств поведения твоей матери мог бы быть твоим отцом».

Человека под кокаином завалить крайне сложно. Придурок расшвырял моих тюрштееров, как кегли. Троих нехилых мужиков, одним из которых был Куруш (!). За шаг до меня албанец остановился. Все‑таки не решился напасть. Выкинули за дверь.

На следующий день мои албанцы вызвали его на ковер. Все оказалось не так просто. Парень был одним из тех, кто прятался тогда от меня в сортире вместе с Альмисом. После того случая — вот особенности менталитета! — он тоже потерял свое имя. Опустился в групповой иерархии. «Как же так, вы были втроем, а спрятались от одного Макса, и друга своего, прижатого к полу, ты бросил эротически стонать!» За человека его теперь не считают. Чтобы вернуть себе имя, он решил устроить проблемы мне. Нюхнул кокаина для смелости и пошел в атаку.

Лопнуло мое терпение. Если каждый урод будет мстить за каждого заваленного албанца и, нанюхавшись, переть, как матрос под танк, так это не жизнь начнется, а сплошной боевик, причем вовсе не с гарантированным счастливым концом. Только что разговаривал с Бесмиром. Пусть виновные будут наказаны. Он обещал специально приехать в дискотеку, чтобы выпить со мной и тем подчеркнуть мой статус в глазах местной шпаны в этом хаосе из группировок албанцев, боснийцев и цыган.