Спеванкевич наблюдал некоторое время за собой как бы со стороны, что случается во сне, пока мы не ощутим, что это сон. Сделав еще шагов тридцать, он бросил и это, лениво и бездумно отдался течению событий. Казалось, он таял в невыразимо приятном тепле… Было это похоже на легкую дремоту, какая предшествует полному забытью. По-видимому, непонятное молчание и апатия обеспокоили молодого человека. Он смолк и остановился.
— Послушайте… — сказал он, чуть понизив бархатный голос.
— Что? — встрепенулся кассир.
— Как вы к этому относитесь?.. Разрешите вам кое-что пояснить… Я понимаю, вы нас не знаете, и потому, разумеется, задумались… Может быть…
— Что вы, что вы!.. Мне очень нужен толковый совет, и я думаю, ваш достойный батюшка…
— Как раз к нему-то мы и идем! Разве б смел я иначе… Ведь я ж понимаю: рядом с вами я щенок… Какую могу я вам дать гарантию. Но папа…
Слова юноши лились без задержки, и голос дрожал от восторга. Они прибавили шагу и совершенно неожиданно для кассира очутились в Лешне, где-то на Кармелитской улице.
— Папа имеет честь просить вас на скромный ужин…
Известие об ужине приятно удивило Спеванкевича. Он был страшно голоден, но почувствовал это только сейчас, на пороге скромного ресторанчика. Вплывая в густую атмосферу вкусных запахов, исходивших от уставленной тарелками стойки, он ощутил слабость в ногах, неутолимую жажду и голод. Его провели через два крохотных зала, где за кружкой пива в сизом дыму коротали досуг второразрядные посетители, и как-то незаметно, через боковую дверь, препроводили в уютный светленький кабинетик. С дивана тотчас поднялся, приветствуя его, знакомый уже толстяк (тот самый, из «Дармополя»), похожий на владельца двух-трех одноконных пролеток, на хозяина угольного склада с окраины, на подрядчика, который мостит улицы и производит земляные работы — во взгляде благородство, независимость и самоуважение. Добродушно, по-старопольски, но без намека на непрошеную фамильярность, через стол, уже накрытый для ужина, он протянул кассиру обе руки.
— Пан кассир был так любезен… — начал молодой человек с прямодушной улыбкой, любуясь, как отец и гость здороваются друг с другом.
— Вот и хорошо! Очень хорошо! Слава богу, что вы решились. А то было похоже, что… Впрочем, неважно, чтоб их всех черти взяли… Мы, пан кассир, всю эту мразь вокруг пальца обведем да еще по рукам-ногам свяжем. Ха-ха-ха… А наше дельце — заранее вам скажу, — оно уже как бы обтяпано. Готово, и все тут. Рад оказанной чести… Договориться мы, конечно, договоримся, поскольку уже познакомились… Но о деле потом… Тадя, шевелись, мальчик, пусть подают! Ах, до чего же трудно порядочным людям встретиться друг с другом… Редко это, очень редко бывает, но зато если случится, человек начинает надеяться и верить! Разве нынче в Польше можно кому-нибудь верить? Всюду накипь, сброд… Ни чести, ни совести у людей, слова не держат, обманывают… У кого власть и сила, те мелкоте пример подают. Взять хотя бы наши банки! Вам это дело знакомо, но и я тоже кое в чем разбираюсь. Вот уж истинно воровской притон, да что я говорю: притон-крепость! В Польше на них управы нет, их закон защищает! Хоть я человек простой и философию не изучал — мой Тадя на втором курсе правоведения, а младший, Леонек, в шестом классе, ксендзом хочет быть, — но я, знаете ли, считаю, что у нас, людей труда и долга, такое же право на эти нечистым путем нажитые деньги, как у всякого порядочного гражданина. Общество имеет право воскликнуть: «Эй, отдавай — это наше!» Но раз оно молчит, разве мы допустим, чтоб зов его был гласом вопиющего в пустыне? Ни за что на свете! И вот, говорю я вам, должен сыскаться кто-то такой, кто об этом, если можно так выразиться, громко крикнет или, иначе сказать, для примера и для науки, не поленится протянуть руку с моральным, позвольте так выразиться, мандатом, а если еще удачно ухватится, да в пору что вытянет, — но во имя общества, я это подчеркиваю — так что из того? На здоровье! Вот вам моя честная философия и никакой другой мне не надо… Вам что, милостивый государь, сливовицы или чистой?
— Чистой, — поспешно отозвался кассир. Это было первое, что он произнес.
После ужина, который затянулся до двенадцати, оба пожелали проводить дорогого гостя до самого дома. Но кассир заметил, что сегодня, в канун великого дня, нужно соблюдать крайнюю осторожность, так как неизвестно, что затевают соперники. Оба согласились; с Мияновским-отцом Спеванкевич даже расцеловался. Кассир вышел из ресторанчика через заднюю дверь и, пройдя двор, очутился на темной пустынной улице. Лишь теперь, в одиночестве, он получил возможность спокойно поразмыслить над происходящим. Состояние нервного напряжения, больше того, какого-то внутреннего разлада, в котором он пребывал в начале встречи, исчезло после двух-трех рюмок. Совладав с собой, деловито и спокойно вошел он в свою трудную роль. В лице этих людей он обрел столь незаурядных и — взвесив хорошенько все обстоятельства общего их предприятия — прямо-таки неоценимых союзников, что едва ли не сразу они и решили все это дело, простое, впрочем, и ясное, когда ведешь разговор с такими людьми. Немного поторговались, что было, однако, неизбежно при всяком серьезном соглашении, но вполне пристойно, как коммерческие партнеры, и сошлись в конце концов на одной четверти от выручки — сумма, которая должна быть выплачена в пути, поскольку Мияновский-отец взял на себя обязательство проводить кассира до самой границы — «как же я пущу дорогого нашего друга прямо в лапы к таможенникам?» — и помочь ему, прибегнув к своим связям на той и на этой стороне — «ах, кем только бывать не приходилось, и агентом торгово-импортной фирмы Моеса и Лакса на границе…». Короче, успех был обеспечен. Сроком определили послезавтрашний день, двадцать четвертое июня, когда в кассу ожидается самый большой приток долларов. Завтра надлежало во что бы то ни стало проведать Аду, чтоб усыпить подозрения, а на случай, если та или другая банда спугнет ее из «Дармополя» или даже — что отнюдь не исключено — прикончит этот громила из Лодзи по кличке «Хип», Тадя хорошенько все наперед разузнает и сообщит ему прямо в банк в служебное время…
Откуда только такие люди берутся?.. Что за удача свела его с ними? Начни он один свое великое предприятие, он пропал бы, сгинул самым жалким образом, его расчленили бы на куски… Спеванкевич содрогнулся и тяжело застонал, увидев на мгновение как бы при вспышке молнии эту жуткую процедуру: производит ее Житко в квартире на Смочей, его окружает торжествующая орда бандитов, они делят над его трупом пачки долларов… Нет, нет, подумал кассир, содрогнувшись от ужасного видения, если б не Мияновские, в жизни бы он не решился. А раз не решился, значит, не расчленили бы, но чтоб тогда его ожидало? Из всего, что только можно придумать, самое страшное: ничего… Безысходность, отчаяние, заполняющие пустоту между банком и комнатушкой на Панской с видом на стену. Его охватила радость, счастье освобождения захлестнуло его, в душе росла благодарность опекунам, которых послало ему само небо, сжалившись над его мучениями. Не накинуть ли им чуть-чуть? Может быть, дать им третью часть, ведь одних только долларов будет больше двухсот тысяч… И тут впервые в нем заговорила жадность состоятельного человека, которой не ведает неимущий. Двадцать пять процентов… А ведь, пожалуй, достаточно? Достаточно, если не слишком…
По пустынной Панской улице промчался автомобиль. Это вывело кассира из задумчивости, он посмотрел вдаль, и куда-то пропала вдруг мрачность этой улицы; ее запустение и нищета больше не ужасали Спеванкевича, и знакомый пейзаж встал перед ним, овеянный странным очарованием… Ах, еще один-единственный день, а потом уже никогда-никогда не суждено ему видеть всего этого… Он забудет…
— Разве так можно?.. Кто ж это заставляет ждать ночью на улице порядочного человека? Где это вы шлялись? Я тут с полдесятого торчу… Мое почтение! Не узнали? Ха-ха-ха-ха…
Не узнать этого голоса! Ни у кого на свете нет такой шеи, таких рук, таких ног… Квазимодо из «Дармополя», этот позабытый начисто «орангутан» раскачивался перед ним на чудовищно коротких лапах. Положив с ужасающей фамильярностью ему на плечо свою ручищу, он гудел басом, чуть потускневшим от хрипотцы. Кассир ощетинился, как волк, почуявший врага. Проснулось мужество отчаяния. Он должен защитить себя, свое великое будущее. Должен держаться, ни за что на свете не позволит он втянуть себя в новую интригу! Любой ценой надо обмануть страшилище, выиграть один-единственный день!..
