Ибо все, что имеет начало, имеет также и конец. Пленка должна быть надлежащей длины: чтобы можно было намотать ее на бобину, а после сеанса — спрятать в плоскую жестяную коробку. Хотя бы по этой причине время ограничивает и киносъемки, и киносеансы. Лампочка проектора способна светить определенное количество часов, скорее коротко, чем долго; ее вкрутили взамен перегоревшей, и в свой черед она тоже перегорит. Куда же деваются фабрики и электростанции после выключения проектора? Рассеиваются. Одна их ипостась ложится в плоскую жестяную коробку, другая остается под веками покидающих кинозал зрителей. Третья запечатлена в проводе, соединяющем проектор с розеткой, а через нее — со всем мировым механизмом, который в определенный момент действительно работал быстро и споро, а потом — неизвестно когда — начал сбавлять обороты. Поскольку ускорение тоже имеет начало и конец.
Законы, на которых в свое время зиждились планы развития, гласили, что растущее быстро станет расти еще быстрее. Что эксплозия не исключает имплозию, а движение не ведает неподвижности. Расчеты, опиравшиеся на эти законы, давали поначалу неплохие приближения. Их использовали еще некоторое время, в случае ошибок пожимая плечами. Пока не стало ясно, что принятых приближений недостаточно. Ибо они не учитывали поправок на непостоянство фортуны, что вертится колесом, на изменчивый ход событий этого мира, на внезапные и непредсказуемые капризы судьбы. Они игнорировали случайное препятствие, что остановит на лету непостижимую мысль, понятия не имели о резонансе, от которого рассыплются все оглушительнее завывающие мегафоны. Чем больше ускорение разогнавшегося локомотива, тем раньше должно начаться торможение, иначе не миновать катастрофы. Подъемный кран, нагруженный до рекордной отметки, однажды рухнет, не выдержав перегруза. Усталость материала, а также аритмия и боль вдруг проявятся в полную силу. Кривая роста неминуемо достигнет края диаграммы и зависнет в воздухе.
Такое положение вещей осознавалось исподволь, и основ города эта мысль не потрясла. Удивление нарастало постепенно: кто-то что-то подозревал, прочие же и слышать ничего не желали. Постепенно заговорили о другой закономерности, согласно которой большое обратится в малое, а не в еще большее; полное станет порожним, а стремившееся ввысь уйдет под землю. На практике новая формула давала приближения едва ли не лучшие, чем старая, во всяком случае не худшие, и хотя многих раздражала, постепенно, благодаря своей простоте, вытеснила прежнюю. Начав ее применять, человек раз и навсегда освобождался от пафоса, а на устах его, словно тайная печать, возникала ироничная полуулыбка. Сторонники этой формулы — все более многочисленные, — работая без энтузиазма, достигали того же самого, что и раньше, когда выкладывались полностью, из кожи вон лезли. Открытие, что фиаско не требует самопожертвования, принесло облегчение.
Разве учет поправки на усталость материала следует осудить как проявление малодушия? Разве непротивление естественной склонности неодушевленных предметов портиться и ржаветь можно назвать цинизмом? Зубчатые колеса стираются, и все большее количество энергии уходит на все меньшее число оборотов. Они были новыми, а теперь постарели, износились и никуда не годятся. Шестеренки мира также замедлили свой ход — и по причине износа колесиков, и из-за ухудшившегося питания. Медленнее вращались небеса со звездами и солнцем, даже облака плыли медленнее, когда отработавший свое мотор вяло тянул их на незримых веревочках.
Наиболее жадно поглощали энергию механизмы, отсеивавшие хаос от порядка, те, что отделяли город от антигорода. Именно они забивались при каждом перебое с питанием, что грозило катастрофическими последствиями. Ведь от этих важнейших устройств зависело все, подобно тому как от исправности насосов зависит судьба получившего пробоину и застрявшего посреди океана судна. Вероятно, без них город моментально прекратил бы свое существование, захлестнутый бурными волнами антигорода. Пусть уж лучше трамваи стоят, было решено, и те стояли часами, гуськом, опустевшие. Еще долгое время удавалось обеспечить непрерывность питания специальных механизмов за счет транспортеров, за счет уличных фонарей.
Наиболее устойчивыми к перепадам напряжения оказались часы и часики, не нуждавшиеся в постоянном питании. Достаточно было не забыть завести их раз в день. Но скорость движения стрелок больше не соответствовала реальности. На каждый оборот секундной стрелки приходилось теперь меньшее количество оборотов колесиков или валиков в станках. Разница была незначительной, но явственно ощутимой. К примеру, токарные станки, гордость эпохи запуска и развития, при снижении оборотов давали большой процент брака, что затрудняло монтаж и тормозило процесс производства. Операторов машин это устраивало. Оказалось, что жители города предпочитают отдых работе. На каждую минуту приходилось теперь меньше движений человеческих рук.
Рабочий день не мог вместить все занятия, связанные с поддержанием в мире порядка: смахивание пыли, натирку полов, починку дверных ручек, мытье окон. Жители города не успевали пообедать при свете дня, откладывали весеннюю уборку, пока лето не подходило к концу, не начинали желтеть листья и не выпадал снег. Они отводили глаза от громоздившихся недоделок. Вечно казалось, что упущенное невозможно наверстать, горы работы лишали последней надежды, всем было лень даже вынуть руки из карманов. Они курили, не вынимая сигарету изо рта, окурки кидали под ноги. В газетах прочитывали только заголовки. Срезали путь, затаптывая клумбы, и не экономили электричество. В кухнях под веревками с прохудившимся бельем потешались над наивным трудом натирки полов. Над маршами, что игрались на золотых трубах. Над токарными станками, гигантскими печами и даже приемными, выкрашенными желтой масляной краской. В случае надобности изношенный паркет заменялся линолеумом, стекло — куском фанеры, а разбитый абажур — газетой. Никто больше не утруждал себя поисками подходящего абажура или стекла нужного размера, с тех пор как жители этого города начали догадываться, что каждой вещи найдется замена, как любое слово можно заменить другим, с таким же или — не менее успешно — противоположным значением. Они больше не заботились о вещах, а уж тем более о словах: искали лишь забвения.
Как умели защищались они от алчного города, от этой огромной пиявки, что высасывала из них последние силы. Передвигались медленно, словно больные, экономили движения. Что бы им ни предстояло сделать, раздумывали, нельзя ли без этого обойтись. А потому даже из-под трамваев выскакивали слишком поздно. Надежда, которая якобы является матерью глупцов, покинула этот город. Без нее не стало и жалости. Потешались над обманутыми и попавшими под колеса на пешеходном переходе. Помыкали слабыми и выслуживались перед теми, кто сильнее. Напивались, совращали и бросали, транжирили деньги, писали доносы и плакали.
Никто не знал, должно ли в идеале совершенство города передаться его обитателям, или же — напротив — изначально расчет делался на обитателей совершенных. Те, кому довелось в городе жить, восклицали гневно, что выдержать в нем сумеет разве что святой. Или же пытались выяснить, является ли слабость дефектом расы или следствием урбанистического просчета. Они подвергали сомнению интенции тех, кто создал проект. Вопрошали, для кого воздвигнут дворец, чей шпиль достигал облаков и что пустовал по ночам. Мысль, будто кто-либо способен обойтись без сервантов, вызывала у них смех, и они высказывали напрашивавшееся подозрение, что создатели проектов нуждались в жилищах, еще более богатых, и укрыли их столь же глубоко, сколь высоко возносится шпиль.
Сидя за кухонными столами над остывшим чаем, они догадывались, что не для них выстроен этот город. Они сами знали, что все в них чересчур податливо и непрочно, воля легко подавляема, а желания подвержены беспричинным метаниям. Рукоять инструмента неуклюже ложилась в ладонь, клетка ребер и оболочка кожи напрочь отгораживали сердце от остального мира. Все тут было не про них, повсюду открывалась одна лишь чуждость.
