остаться без такого стимула борьбы, как неприязнь аборигенского большинства ко всем плотоядным. Неприязнь эту стремились раздуть в ненависть. И кое–чего добились. В разгар антимясоедской кампании на заборах и стенах появились надписи типа: «Смерть каннибалам!»

Как вполне организованная сила Аборигении — так себя с гордостью квалифицировали ультрапатриотически настроенные коренные жители Цикадии — проявили они себя в действиях против нудистов и натуристов. Колонии оных за годы безвластья разрослись до такой степени, что в тёплое время года «текстильщикам» (тем из курортников и отдыхающих, что носят купальники и плавки) было не просто пробиться к воде. Веги взялись за дело — и в течение лишь одного сезона избавили родной край от всех этих «уродов», «гантелей», как сами же и прозвали анархистов тела. Жертв не было. Были беседы — откровенно душеспасительные с обещанием, да и то, в крайнем случае, крайних мер.

По–разному на всё это реагировали СМИ. «Черномурка» осуждала Вегов за экстремизм. И договаривалась даже до ярлыков «носители предрассудков средневековщины и мракобесия». А вот Пур — Шпагатов, правда, с лёгкими оговорками — дань культурной традиции — бурно приветствовал изгнание голозадых.

Всё те же (Семиверстов и Пиза), возвращаясь с пляжа:

— Скоро они примутся нас окорачивать.

— Резать что ли?

— Надо бы и нам вооружаться.

— Одна, брат, надежда у меня на то, что они, в конце концов, выродятся.

— Пока они о–го–го как плодятся!

— Живут замкнуто. Близкородственные браки и погубят их.

Эти двое очень хорошо слышны и видны автору. Поэтому их, порой весьма уместные высказывания, будут появляться на этих страницах как полная неожиданность. Автор.

Часто нас пугают вполне безобидные вещи. Например, скрип двери ночью. Но бывает настоящий, то есть большой испуг. Распад империи, например. Все проходит. Прошел и этот страх. Как только всё это началось, а вернее — кончилось, Пиза и открыл своё заведение. «Афродизиак» — так назвал он его — быстро завоевал популярность среди, главным образом, мужского населения Десятиградия.

Закусь тут к разнообразному спиртному (причём только местного производства) не всегда была такой же разнообразной. Однако, несмотря на тяжёлый экономический момент, всё необходимое по профилю этого ночного клуба имелось в изобилии. Фиги во всех видах (любимый допинг Клеопатры, той самой…); насыщенные цинком устрицы и мидии (этим продуктом подкреплял свои силы Казанова). А уж яблок, красного перца, базилика, картофеля или той же петрушки бывало иногда так много, что продавалось все это на вынос.

Для избранных же, в отдельной гостиной за большие, разумеется, чужие деньги, то есть за валюту, можно было угоститься из носорожьего рога, а также бокалом вина, приправленного шпанской мушкой.

— Торчит?

— Ещё как!

— Как долго?

— Часа полтора уже.

— Не уже, а уже, — вспылил вдруг Пиза. И распорядился, — пойди, пригласи. Надо же выяснить, кто он, зачем тут ошивается, кто подослал…

У нашей свободы характерные усики и чёлка (о Хакхане).

— Ты выяснила, что это за тип ошивается на углу?

— Это Соя, окаянный.

— Тот самый, которого зарезали недавно?

— Выходит, что не до конца.

— Повезло!

— Кому?

— Племянник его — Балбес! Опять проигрался в пух. Яша с него скальп хочет снять, но теперь побоится. Соя этот — большая среди них фигура.

Выжить материально в наше время, конечно же, возможно, но только за счёт нравственных утрат (затрат). Ню.

От скрипа двери ещё никто не получал инфаркт.

— Ню! Погляди, на месте ли он ещё?

— Кто и на каком ещё месте?

— Ну, этот, что на углу, Сойка твой.

— Соя? Исчез.

— При случае попроси его в заведение и, пожалуйста, сделай дяде хорошо. Дружба с таким типом нам, бесценная моя Колировка, может со временем пригодиться. Яшу, например, окорачивать.

— Твоя воля, Хозяин.

Пур — Шпагатов нравился аборигенам, потому что боролся против нудистов.

«Чёрный дым над трубой абортария — то плывёт в преисподнюю Таврия». Пур — Шпагатов.

Не давал он спуску и другим аморальным явлениям в обществе. «Гению не место в абортарии» — так назвал он статью, обошедшую все газеты Цикадии да и Аборигении тоже. Речь шла о памятнике великому поэту, стоявшему во дворе вышеназванного учреждения. Неоднократно тема эта звучала и на «Черномурке».

Деградация — сладкое падение. Первые признаки её Чин в себе ощутил, когда вдруг перестал замечать провинциальную гундосость дикторов «Черномурки».

Время мчится, а мы не летаем. Пур — Шпагатов.

Пустить петуха и подпустить красного петуха — две большие разницы. Пур — Шпагатов.

Пасти бычков — собирать окурки. Пур — Шпагатов.

Растопыршей Ирэн дразнили ещё в детстве. Одно время она даже на гимнастику ходила, и ей пророчили славное будущее. Однако она мечтала о другом. Развивала свою и без того великолепную гибкость и училась кричать хулиганским голосом.

— А это тебе зачем? — спрашивали у неё.

— Я готовлюсь в клоуны.

И все тут же вспоминали, какими голосами вопят ковёрные.

Но в жизни это её умение пригодилось для другого.

Ирэн работала под петуха. Причём, петушиные вопли, сопровождавшие эволюции знаменитой стриптизерши, никогда в течение сеанса не повторялись.

Фонотека регулярно пополнялась новыми записями. Пиза сам любил ездить по деревням, где записывал всяческие звуки жизни.

Одно время за нею, как привязанный, таскался Максимильянц.

— А ты, Ирэн, не расслабляйся, — предупредил её Пиза. — Не хватало тебе ещё и этого недоразумения!

Хозяин знал, что говорил.

Во взоре уже (или ещё) двенадцатилетнего Максимильянца чётко просматривалась некая, похожая на мечтательность, особость. Пиза первый её квалифицировал, причём всего лишь одним словом — «бабоед». И ярлык этот пристал к Максимильянцу на всю его нелепую жизнь.

— Что–то ты рановато стал задумываться на эту тему, — говаривал Пиза.

Максимильянц при этих словах зятя смущался, ретируясь, и даже убегал.

— Зачем дразнишь ребёнка? — вступалась за братишку первая жена Пизы. — Себя лучше вспомни.

И Пиза вспоминал, как мог часами, словно сыщик, следовать по городу за какой–нибудь пышнозадой тёткой. Его буквально гипнотизировали подобные формы.

Мысли о женской тайне посещали Пизу, но не в таком же возрасте.

— А в каком же?

— В четырнадцать лет, — с достоинством отвечал Пиза.

— Ну и вот, учитывая твоё голодное детство, — резонёрствовала первая жена Пизы, — мой брат созревает на год быстрее.

— Не на год, а на два, — пытался уточнять Пиза. Но, как всегда, его доводы отскакивали, как от стенки горох.

«Ну что может вырасти из пацана, если уже в таком возрасте мозги его на нижнюю чакру замкнуты?!» — размышлял Пиза, потому что в тот период его жизни мало было у него предметов для размышления.

— Природа знает, что делает. Не лезь к ребёнку со своими замечаниями. Не тирань дитя, а то вырастет из него эксгибиционист какой–нибудь. Пусть развивается, как ему велено

— Да! — соглашался Пиза. — Против природы не попрёшь. Пусть!

В конце концов, так и вышло. Выросло из Максимильянца нечто. Но это Пизу уже никак не занимало, поскольку он к тому времени никакого отношения к этой семейке не имел.

Фунт лиха — не фунт изюма. Пиза.