У кончика хищного носа теснились разнообразные запахи. Одни дразнили, другие раздражали. Третьи вызывали ассоциации. До того момента, пока не явился этот самый, что ни на есть вожделенный. Он затмил, перебил все иные запахи и повёл за собой. Повинуясь ему, раздувая ноздри, Соя двинулся вперёд. И вскоре очутился на каких–то задворках перед раскрытой дверью, из–за которой доносились местные напевы и валом валил, заливая всё окрест, этот самый аромат жареного мяса, приправленный теперь ещё и шумом оливкового масла.

«Здесь всё делают открыто, — в экстазе подумал Соя, — а это значит, что я на самом деле дома».

Он вздохнул и прослезился. Глаза прижгло, но слёз не было.

Уже спустя минуты, насытившись духом кухни до изнеможения, Соя покинул задний двор «Афродизиака». Он уходил, покачиваясь, словно накурившийся травки.

Соя сидел за стеклом и курил. Дым валил из ноздрей и ушей. Напарник, едва просматривавшийся в глубине машины, недовольно ворча, суетливо разгонял дым руками. Но курчавая синева дыма оставалась недвижной.

К машине кинулся невысокий холопец — растрёпанный, небритый и, похоже, пьяный.

— Дядя?! Откуда вы тут?

Соя надул щёки и шевельнул массивным рыхлым носом.

— Я слыхал, что вы, извините, умер!?

Соя отвернулся и неотрегулированно кашлянул.

Но племянничек ничего странного в его тембре не расслышал.

— Извиняй! Я расстроился, когда услыхал ту новость. И напился. А как же. Ведь вы у меня был заступником. А теперь я беззащитный совсем, — племяш заплакал, — а ведь я даже тогда не плакал. Откуда вы тут взялся?

— Я пришёл не с той стороны, с какой ты думаешь, Мажар.

— Главное, что вы живой и поможешь мне.

— Я теперь всего лишь водитель, — голос опять сорвался.

Мажар удивлённо уставился на того, кто сидел на заднем сидении.

— Помоги! Они хотят меня откоцать. А может быть, и похоронить.

Племяш попытался схватить равнодушного дядю за руку и промахнулся. Вернее — ему показалось, что он промахнулся. И Мажар подумал, что это у него от жары и жажды такие накладки в мозгах. Мажару хотелось пива. Но назад на улицу Гения он возвращаться боялся. Там ждала его банда Якова — Льва.

С детства Ню звали Колировкой. С возрастом стало очевидно для всех — прозвище как нельзя соответствует. Даже на фоне Дамы, — с которой она росла до невест, — объемами не мизерной, Ню выглядела настоящей гигантессой. Рядом с ней и окрест все женщины казались мелкими дичками, лесными грушами. Тогда как Ню являла собой настоящий Бергамот.

В «Афродизиаке» она командовала инвентарной частью, отвечала за кухню лично перед Пизой, которого уважала, но не боялась, как бабочка огня, ещё с отроческих лет, ибо была им побита за то, что какое–то время самым бессовестным образом хотела влюбить его в себя.

— Вот баба! — восхищался иностранец, глядя на Колировку, плывущую по улице имени Гения. — Якэ майно!

— У меня идея, босс!

— Идея, если хороша, дорого стоит.

— Сколько заплатишь?

— А сколько скажешь.

— Пусть у каждого сидящего за столиком «Афродизиака», будет большая, белая в рыжих веснушках ракушка.

— Зачем?

— Пусть гости рассматривают её. Слушают её, даже пьют из неё вино.

Пиза поглядел на Колировку с восхищением:

— Что ни говори, а большая женщина всегда полна неожиданностей.

— Ты согласен, что сами по себе раковины весьма эротичны.

— Особенно этой внутренней розовостью и загибами по краям. Спасибо, детка.

— Не унижайте, пожалуйста, моего ничтожества! — весело рассмеялась Колировка, пряча между грудей стодолларовую банкноту.

Пиза поднял трубку, сделал заказ своему агенту по рыбообеспечению в Анчоусе.

Через неделю на столах заведения появились раковины. Они были похожи друг на друга, но среди них не было двух одинаковых.

И ни один из посетителей не покусился погасить в зеве океанской прелестницы окурок, хотя никто никому ничего так и не объяснил. Непорочно чисты были эти ракушки. Но и клиентам следует отдать должное: чистая то была публика, нечего сказать.

Музыка в «Афродизиаке» напоминает идущую среди звона сверчков под вечер отару овец, ведомых к ночлегу позвякивающим колокольчиком козла.

Есть подозрение, что земля — место самых жутких плотоядных тварей во Вселенной. Автор.

Пур — Шпагатов — известный борец за свободу голоса — обладал порхающей походкой, длинными, непропорциональными туловищу ногами и лицом обиженной старушки. Был он владельцем косметического салона на улице Гения и прозвища Прыщедав.

— Спрашиваешь у него: Пур, как жизнь? И он всегда отвечает одно и то же. Была, мол, тяжёлая полоса, а теперь она позади, теперь всё хорошо.

— Оптимист этот, как его, Пур — Шпагат.

Лицо Якова — Льва стало брезгливо–сосредоточенным:

— Это о нём слухи, что он…

— Да, — осклабясь, избавил шефа от неприличного слова Бабуш. — Он мальчиков любит. Но больше, когда мальчики любят его. Может, поставим его на попа? — подвыл койотом Бабуш.

— Мысль рациональна, хотя подобные Шпагату весьма безобидны.

— Но ведь такие, как Пур, уроды! Генетические притом!

Слово «уроды» Бабуш произнёс с ударением на первом слоге.

— Для таких есть дома и другие специалисты, — оборвал Яков — Лев.

— Конечно, шеф!

— Опять! — дёрнулся Яков — Лев. — Не шеф, не босс и не патрон.

— Всё время забываю это слово, — виновато пролепетал Бабуш.

— Затверди, в конце концов, — варьируя интонациями, сказал Яков — Лев. — Ну–ка, повторяй: Ма!

— Ма.

— Эс!

— Эс.

— Тро!

— Тро.

Пур — Шпагатов — местечковый мистик. Автор.

Не говори всей правды, если хочешь, чтобы тебе поверили. Пиза.

Психома

Горькая вода, омывающая самое сердце земли, — подземная черная, холодная — зашевелилась и, до этого момента неподвижная, стала подниматься к тёплой почве. Видать, стало ей невмоготу стояние в глуби земной, наскучило довольствоваться каплями света, изредка просачивающимися сквозь капилляры колодцев.

Мёртвая вода безмолвно поднималась, медленно восходила к вершинам своим, долго шла, пока не лизнула светящиеся и нежные корешки древовеков, испокон живущих на прибрежных кручах. Длинные корни этих древовеков прошили почву от верха до основания и дальше проникли. Тончайшие нервы великанов — они для того и светились во мраке подземном, они для того и пробивались туда, к Аидам, чтобы дать деревьям знать, что глубже либо жар сердца земного, либо камень–гранит, либо, как теперь — вода: черная, хладная, мёртвая. Лизнула она серебристые живые нити, связанные с сердцевиной древовеков, и с каждого из них упало по два листочка. Летели они от самых макушек великанов. И, пока достигли земли, пожелтели.

Оказаться на мели ещё хуже, чем остаться на необитаемом острове: никто тебя не ищет. Хотя ты у всех на виду. Автор.

Рин–но–тама — так называются шарики для мастурбации. Помещённые куда надо, они, ударяясь друг о друга, вызывают вибрации. Во время использования их принято раскачиваться на качелях или в кресле–качалке.

Солнце ещё не взошло, но всё более густеющий на юго–востоке свет как–то сразу выявил плоские, кочковатые облака над смутно просматривающимися отдалёнными горами. Они напоминали то ли мощные проталины в бескрайнем поле, то ли выходы известняка на яйле. Кружащая на этом фоне какая–то большая птица походила на путника, вышедшего спозаранок в дорогу: стремительно удаляющегося человека в раскрылатившемся на предутреннем ветерке плаще. Он спешил вослед уходящему рассвету. Крылатая эта точка медленно двигалась, постепенно уменьшаясь и, проникнув в иное измерение, где пространство сжалось до такой степени, что превратилось в узкую полоску, исчезла.