Плоть — плод.

Автор злится:

Я — профессионал. И не надо! Подчёркиваю: не лезьте ко мне с подозрениями. Если я вам нужен, принимайте каков есть. Нет — решайте свои проблемы без меня. Не можете? В таком случае, не мешайте мне избавить вас от ваших напастей.

Как только справлюсь, уйду!

Да, да, да! Я лишу вас возможности избавиться от меня. Я сам избавлю вас от своего присутствия.

— Но я не мальчик, дорогая Ирэн.

— Ты считаешь этот факт препятствием? Или хотел бы, чтобы право первого я отдала прохожему с улицы Гения или какому–нибудь бычку из нашего зала?

— Не в том дело.

— Я хочу это сделать с тем, кому доверяю, с уважаемым порядочным мужчиной.

«Нашла порядочного!» — неуверенно подумал Пиза и вздохнул.

И он увидел: спина — смуглая и тонкая, как дека скрипочки; ягодицы — плоды августа. Ноги — летящие из глуби к свету дельфины.

— Терпеть не могу этого Гошу.

— Он тебя раздражает своей походкой?

— Ходит он отвратно, дергается, как марионетка перед ширмой. Но не поэтому я обхожу его десятой дорогой. В нём есть что–то бесовское.

— Уймись, Ирэн! Мистика тут ни причём. Обыкновенный дурило. Говорят, голубой.

— Голубой! Конец света!

— А ты к нему и впрямь неравнодушна!

— Я боюсь его. Смотрит, когда работаю, — так, словно растерзать собирается.

— Возможно, он ещё и мазохист–эксгибиционист, как, кстати, многие в этом зале.

— Знаешь, какая у него кликуха? Гиацинт!

— Аполлонов любимец. Тот вырастил его из мёртвой крови.

— Позабавился, называется.

Забавная парочка:

У крали украли!

Женщины, которым нравятся женоподобные мужчины, страдают лесбийским комплексом, поскольку в партнёре, прежде всего, видят женское начало.

Город Тверь — в Россию дверь.

Под этими зелёными холмами лежат и мои предки. Автор.

Фразы улицы

Этот язык напоминает мне утробное урчание.

Мы были друзьями. Пока между нами не встал язык.

Реминисценции:

Вначале было Слово, а потом возникли языки, которые нас разделили и поссорили: каждому хотелось думать, и казалось, что его язык самый совершенный, божественный. Мы стали рабами своего языка. И забыли, что вначале было Слово.

С возрастом единицы времени как бы девальвируют: десять, двадцать, тридцать лет не кажутся большими периодами жизни. Они, как те истраченные деньги, полученные ни за что, не кажутся богатством или хотя бы достатком, а лишь презентом к празднику, который приятен, но которого не жаль потерять.

Съешь гранат, чтобы помнить о смерти.

— Зачем–то ведь ложимся по двое.

— Не все это делают. Я, к примеру, сплю один. Мне лучше спать так.

— Придёт время и ты захочешь, чтобы рядом всю ночь лежало существо помоложе. И если Бог любит тебя, он даст эту радость. А нет — так и усохнешь в своей одинокой постели в виду отдельно стареющей твоей жены, оставленной тобой в её собственной отдельной постели.

Счастье — это мгновенья, когда исполняются желания.

Если есть Авель, то непременно есть и Каин.

Богом наказанные обвиняют, как правило, во всех своих проблемах несовершенство мира. Сами уроды, они ненавидят тех, у кого всё получается, называют своих антиподов уродами, а себя мучениками.

Дар — то, что даётся даром. Автор.

Денег много, а совести мало (правило, из которого немало исключений).

Деньги есть, но отсутствует чувство (то же).

Ненавижу тех, которые творят через аномалию. Таким непременно, прежде чем создать, надо вываляться в грязи. Пасть, чтобы подняться. А чтобы очиститься — обязательно обожраться и выблеваться.

Подобная форма уродства особенно отвратительна.

Преклоняюсь перед мастерами, которые в творчество приходят, как на работу. Созидают беспрерывно, как дышат.

Песенка Ерика:

Терпеливо зазывала всякий раз к себе на чай. Сладким стоном завывала: заходи, не огорчай.

Косоокая плутовка — взгляд кофейный горло жёг. Очень ловко, очень тонко снилась мне. И я присох. Трепеща в ознобе плотью, к ведьме крался я, как вор. Раскалённою щепотью постучался к ней в притвор. Дверь открылась опрометью: «Долгожданный заходи!» Целовалась, пахла медью, баловала на груди…

Помертвелыми губами ударяюсь о порог. С ядовитыми грибами испекла она пирог.

Можно было назвать роман «Фиолетовая женщина».

Беда настоящего в том, что время стало преобладать над пространством.

Август полон золотого гуденья.

— Пчёлы?

— Не только.

Мирское — мерзкое.

— Мало эмоций, автор. Нет картин, живописи. А только диалоги. Порой даже не ясно — кто да кто разговаривают.

— Слово — концентрат мысли, монета вечности, к сожалению, разменная. Хотя и… Ну, сам знаешь, что такое слово.

И ещё. Я не верю многословию: шеренгам слов, пространствам слов.

Цирк

— Не смешно, когда рыжий плачет, побитый белым, или когда он спотыкается и падает, вопя…

— А что смешно?

— Иное. Ну, хотя бы такая сцена. На помост выходит тяжелоатлет и, прежде чем взяться за штангу, вдруг откалывает антраша.

Мы все смешные. Каждый по–своему. Ва.

— Чемпиона очень ценило начальство, — говорил Туфлица. — Сам Хагенбрудер любил с ним коньяка хряпнуть.

— А ты откуда знаешь? — ревниво насупился Холоша.

— А я работал тогда во внешней охране Хагенбрудера.

— Где–то он теперь, — прервал разговор Холоша по причине всё той же ревности к прошлому своего подчинённого.

— На повышении в Москве.

— А то я не знаю, куда он переехал. Только сейчас и в Москве всё не так. Ничего от тех органов, куда его пригласили, не осталось.

— Неужели разогнали? — инстинктивно подсластил чувство ревности начальника Туфлица.

— А ты как думал! Сообщение же было.

Ым стрелял, пока не кончились патроны. Потом пошёл в рукопашную, мыча и брызгая слюной, зашиб чуть ли не до смерти одного из штурмовиков. В ответ на это кто–то выстрелил в Ыма в упор, разнёс ему сердце. После чего Ым прошёл ещё несколько шагов, как раз до края обрыва, чтобы кинуться вниз.

Когда их вывели из пещеры, они жались друг к дружке, словно несмысленные дети.

— Как зовут вас? — спросил у них майор Кусок.

Все трое в ответ только таращились.

— Да они, похоже, наколотые, — заметил кто–то.

— Кто вы? — Кусок дернул за руку малыша Ли.

— Я? — переспросил и просветлел взглядом Ли. — Я её муж. — И прижался к груди Луи.

— Я муж её, — ответил Ал и обнял Лую.

— Это мои детки, — внятно, словно в бреду, произнесла Луя и стала совать грудь то тому, то другому.

— Ал! Ли! Луя! — сказали они один за другим. А все подумали, что они молятся.

— Наши сердца бились пульс в пульс. Это давало необыкновенные ощущения. Два сердца сливались в одно. Два тела — в одно. Две души — в одну. С душ и начиналось это слияние. Если этого нет между двумя, сердца никогда не пойдут в одном ритме, значит, двое никогда не будут счастливы. Значит, что бы они и как бы ни говорили друг другу о любви, любви меж ними нет. А только страх одиночества и ужас тоски.