Девица с короткими зубами. Улыбка невыгодна для неё: обнажаются дёсны. Хоть и розовые, а всё–таки веет от этакой улыбки грустью старости.

Мур:

— Я стрелок, но не охотник. Стрелять в живое не могу. Тем более, в ребёнка.

Первым к сбитому гражданину подбежал он. Стал нажимать пострадавшему на грудь, дышать: рот в рот. Он массировал ему ребра так, что трещали кости. В толпе кто–то даже обронил: пусть лучше рёбра поломаны будут, но живой останется.

И бедняга задышал.

А спасатель покрылся потом, ослабел, словно полумертвец. Ему подумалось: полупокойник отсосал из него жизненную силу. Спасатель блевал, вздрагивал. Голова кружилась. Весь вечер он пил, чтобы оглушиться, но так и не смог опьянеть. Просто забылся. Лишь под утро проснулся в хибаре. Пробудился от страшного, опустошающего ощущения. Сердце колотилось, кувыркалось. Он испугался, застонал. Подружка ночи спала чутко — как и положено даме её профессии. Вскочила, принялась отпаивать его каплями.

Через полчаса ему стало легче. Он даже рассмеялся. И принялся рассказывать о том, как сам несколько часов назад спасал попавшего под машину человека.

Девка, выслушав его, сказала:

— Мы только то и делаем, что всю жизнь спасаем друг друга.

Его поразили две вещи. То, что она, несмотря на своё положение, считает себя равной среди равных, то есть человеком, и что она умная баба. Ответ ночной подружки так поразил его, что он тут же сделал ей предложение.

Да! Шлюхе. Да — Пиза! Правда, он тогда ещё не был тем, то есть этим Пизой. Но всё–таки.

Говорят, что именно тогда, в то раннее утро Пиза и придумал себе этот самый бизнес. Так вот.

Но замуж за него она не пошла и участвовать в деле — к чести её — ночная девка Пизе отказала.

Как раз среди шлюх и встречаются чаще всего умные бабы. Пиза.

Те, которых не проведёшь, которые всё и всех видят в истинном свете, это несчастные люди. Даже изощрённое лукавство, даже нейтральная гримаса не могут скрыть от глаз этих несчастных истинную личину подлеца, дурака, беса… И те, зная это, конечно же, отличают сию проницательность по–своему. Однако несчастье пристальных даже не в боязни пострадать за свой дар, а в том, что нет у них радости в жизни. На каждом шагу, куда ни глянут, видят они грязь, мерзость, преступление, ад.

Нам кажется, мы облегчаем себе жизнь, не позволяя себе ничего такого, что могло бы нам открыть глаза на то, чего мы лишены. Семивёрстов.

О, эта оптика! Бывало, душа начинала петь, едва Чемпион припадал к ней.

Семивёрстов — автору:

— Теперь я не могу стрелять метко. У меня дрожат руки. Бог наказывает, лишая самого дорогого в нас. Это правда.

— А что может быть дороже жизни?

— У каждого разное. У кого женщина, у кого талант, у кого кровать…

Пиза — автору:

— Пора приводить их к порядку.

— А я говорю, что не следует унижать национальное достоинство. Это к добру не приведёт.

— Национальное ничтожество — я бы поправил.

— Полагаю, что нужно дать возможность им выпустить пар. Иначе, котёл взорвётся.

— Какой тут котёл?!

— Прежде всего, этнический.

Пиза — Семивёрстову:

— Я нервничаю.

— На тебя не похоже.

— Редко со мной случается. Редко, когда я не в состоянии контролировать себя.

— Не властвуем собой?

— Именно в таком состоянии мы свершаем непоправимое.

Жизнь коротка. Да так, что настоящее дело чаще всего не вмещается в неё. Автор.

О Сое:

То было подобно похмелью. Мозг, несмотря на боль и безнадёгу, изо всех сил держал и удержал. Сберёг ту последнюю информацию, которая должна была связать и связала то, что было с ним до потери сознания, с тем, что есть после возвращения в память, сохранила мосток между берегами прошлой и грядущей жизни.

Семивёрстов — Таме:

— Ты очень хорошо пахнешь. И на вкус очень приятна.

— А я тебя люблю.

— Разве ты не знаешь, что бывает, когда так говорят парню из деревни?

— Подозреваю.

— Сейчас твои подозрения подтвердятся.

Год спустя те же:

— Не даёт Бог ребёнка.

— Прямо–таки Бог! Нужны мы ему — две песчинки в океане…

— Нужны, мой чемпион, ему все нужны. Ему до всех есть дело.

Ещё год спустя:

— Ты это можешь носить в себе без устали. А она — женщина твоя — не в состоянии вынести и девяти месяцев. Невыносимый груз для Дамы — это моя Ва. Ва — награда мне. За что, не знаю. Но это дар от Дамы. Ты меня понимаешь. Пиза?

— Ещё бы. Был просто Муром, а стал отцом.

Параскева — Чин:

— Много о тебе слышал.

— Надеюсь, хорошего больше. Хотя мне всё равно, что там обо мне говорят.

— Никто не знает правды о себе.

— Вот это правильно.

— А что ещё ты знаешь в точности?

— Пожалуй, не многое.

— И всё–таки?

— Есть в мире правда.

Параскева — Муст:

— Ты хочешь победить?

— Я хочу свободы своему народу

— Свобода в таких масштабах невозможна.

— А что возможно, по–твоему?

— Бывает иллюзия свободы для народа и немножко свободы для отдельной личности. И называется она любовью.

— Не лги мне!

— А ты не говори со мной с пафосом. Я тебе не Вовс!

— Ладно. Живи своими иллюзиями. А остаюсь со своим пафосом.

— Умный наживётся, красивый нае…тся, дурак наработается.

Психома

Сюда летят и едут на воды, на пляжи. Здесь бриз, тут гладь и божья благодать. Место всехнее. Но только для гостей. А вот для коренных обитателей курортный край — собственный дом. И вот это право на собственность и стало однажды причиной разборки среди местных, однако вовлекшей в себя всех, оказавшихся в Аборигении, и даже многих, кто находился за её пределами, а то и никогда в жизни не ступавших по этому окраешку земли.

Материя — это всё то, что способно звучать. В Аборигении все виды материи испускают, исторгают, производят необыкновенно приятные, ласкающие слух мелодии.

Аборигения — страна музыкантов.

Здесь самый гармоничный язык. Он звучит, словно горный ручей — гортанно чисто с едва сдерживаемой страстью, чтобы не сорваться водопадом.

Аборигения — страна поэтов.

Синева моря и зелень лесов сочатся, смешиваясь, образуя невероятно разнообразные оттенки небес. Вся земля — это всегда обильная палитра, где есть место самым ярким и бесценным краскам.

Аборигения — родина художников.

Здесь, словно в тигле, кипят самые разные нации, являя миру совершенно уникальный сплав — этнос, который, однако, недолговечен. Но те элементы, на которые он потом распадается, несут в себе совершенно иные признаки и качества, порой ничего общего не имеющие с характером своих предшественников. Тут создатель, быть может, продолжает эксперимент по совершенствованию своей самой беспокойной и, видимо, самой опасной для мироздания твари.

Аборигения — извечный человеческий перекрёсток, отечество философов и мудрецов.

Часто на закате мне кажется, что земля горит. Вовс.

По заливу плыла многовесельная лодка. Загребной, словно заведённый, голосом робота выкрикивал: «Ап! Ап! Ап!» Пахло стоячей водой. Кричали чайки и ребятишки. И сквозь всё это сочился тонкий отчаянный щенячий плач.

Твёрдо очерчённые, словно подкрашенные крупные глаза министра иностранных дел, невнятная речь, словно говорить ему трудно — напоминают хорошо замаскированного биологического робота.