Сокрушить женщину можно, заставить любить нельзя!

— Мы любим то, чего нам не хватает. Я люблю деньги, поскольку мне их всю жизнь хронически недостаёт.

— Ты любишь женщин, потому что тебе не хватает их?

— Женщина — совсем другое. Она — не деньги, она дороже. И сколько бы её ни было, всегда недостаёт.

— Ну, если недостаёт, тогда понятно, — рассмеялся Пиза, что делал очень редко из–за крупных, скажем так, зубов, теснящихся в маленьком зеве как придется.

Вовс:

— За что ты их ненавидишь? Ведь я чувствую, Муст, в тебе помимо обиды и злости ещё некое нечто…

— Ишь, как речью владеешь? Я бы так не смог вывернуться: «некое нечто»! Вот и это я в них не люблю. Эту ловкость ради ловкости. Нет ведь от этой ловкости никому, ни радости, ни пользы. А только кураж — вот, мол, мы каковские! Придумали передачу «Пятый угол». Зачем, спрашивается такое название развлекательной программе? А чтобы с ног на голову переставить и приучить дураков к тому, что белое — это черное, а черное — это красное. Любят прохвосты простаков морочить. И, прежде всего, на словах. Сбитый с толку раб ещё больше раб. Ведь что такое «Пятый угол»?

— Игра.

— Пытка, вот что это. Четверо бьют одного, заставляют искать пятый угол. А теперь, благодаря этой телепоказухе, «пятый угол» — синоним радости. Так вот они извращают все. И, прежде всего, самое ценное, святое. А мы и рады–радёшеньки — хаваем отраву за обе щёки.

— Надо крепить себя, укреплять народ. Сделаем это, станем счастливы.

— Сомнительные личности и паяцы пришли к власти и правят нами. Гений был прав. Мы доживаем век тьмы. Неужели придут Гоги и Магоги?

— А мне вспомнилась притча. Одни ушли в борьбу против других. И погибли. Другие победили, чем тоже погубили себя. Правы оказались третьи. Те, которые возлюбили обычай, то есть ушли к себе, где с молитвой победили себя.

— В таком случае, кому ты тогда молишься?

— Отцу Вселенной.

— То–то и оно.

Вовс — Параскеве:

— Ты тут самый воинственный. Ну? Давай же, начинай бойню! Авось, это и есть выход для нас всех. Давай, начинай войну, пока не нагрянула саранча!

Давайте обнажимся перед всем светом. Пусть мир увидит, какие мы откровенные. Беспощадные. К другим? О, нет! Прежде всего — к себе! Кто ещё, какие нации сегодня способны проделать над собой такое? Вряд ли найдёшь. Таких дураков в цивилизованном мире больше нет.

Пушкин ненавидел в своих многое. Однако был против тех, кто выносил сор из избы.

— Ты мудрствуешь, причём лукаво, потому что живёшь на всём готовом. А я до вчерашнего дня в поте лица своего добывал кусок хлеба.

Пришёл и спрашиваю: «Сколько клубники ты имеешь с этого поля?»

Отвечает, столько–то.

«Отдай, — говорю, — мне весь участок, и я тебе эту ягоду буду сдавать в троекратном размере».

Не дурак, он сразу же согласился.

Ну, я и начал. Выбрал делянку получше, где–то десятую часть поля. Отвёл её под клубнику. А остальное засадил шиповником.

Уже на следующий год саженцы с этого питомника дали миллион дохода.

— Неужели колючки?

— Это же незаменимый прививочный материал для розы. Ко мне поехали со всех сторон. Из окрестных сёл валом пошли работники. Я ведь платил — по тем временам — хорошие бабки: по две тысячи в месяц.

Но не долго, как говорится, музыка играла. Голова потребовал поле назад.

Я у него спросил: «Тебе что, ягоды мало?»

«Нет, — отвечает, — достаточно».

«Что же тебя не устраивает?»

Не хочет говорить и всё тут.

Земля, говорю, охвачена шиповником. «Что ты с нею будешь делать? — Спрашиваю. — Поле надобно регулярно полоть, а у тебя нет для этого людей».

Пускай остаётся как есть, — вот и весь его сказ.

«Но ведь через год здесь возникнут непроходимые заросли!»

«Для меня важнее, чтобы ты отсюда ушился», — прорвало его в конце концов.

«Тебе кто–то приказал меня прогнать?»

Он выругался и отвернулся.

— Давай дадим ему на лапу?

Параскева рассмеялся Вовсу в лицо:

— Неужели ты не понял, что меня преследуют как наглого аборигена? Кому–то поперёк горла стали мои миллионы. И вот, чтобы лишить меня заработка, честного, несомненно, для всех, этот некто пожертвовал благополучием людей, которые обрабатывали моё поле. И это в разгар безработицы! Ему наплевать на десятигектарное поле, которое превратилось в непроходимую территорию.

Вовс и Ва:

— Я похож на библиотекаря, оказавшегося в горящем книгохранилище, который не знает, что вперёд спасать. Да он и не может спасти сокровищницу, так как не в силах оставить чего–то в огне.

— Ты хорошо сказал, Вовс, — прошептала она, — Но тебя я в огне не оставлю. Как бы там ни было — надо уходить. Сгореть с книгами — отважный поступок. Но кто же соберёт новую библиотеку, если все погибнем на этом пожаре!?

И они ушли. Каждый своей дорогой. Почему не вместе? Вероятно, и сами бы не дали ответа на этот вопрос.

Может быть, ушли каждый своей дорогой для того, чтобы каждый в отдельности мог положить начало своим народам. Чтобы возродить их более мудрыми. Такими, дети коих оказались бы более достойными друг друга.

Из уличных диалогов:

— Я пошутил.

— Спасибо, что сказал об этом.

— А сейчас я снова пошучу, готовься.

Из того же источника:

— Прости, брат, но только от всего сердца!

— Экстазмы витают вокруг. Они, словно невидимый (то есть ночной) снегопад, заполнили атмосферу. Мы вдыхаем их, и нам хочется, хочется, хочется… Каждому хочется своего.

Слово — это движение души. Внешне похожие друг на друга слова отличаются, как души, исторгшие их. Одно и то же слово может быть в устах того или иного человека и выстрелом, разящим наповал, и бальзамом, и целительной поэзией, и пошлостью, и нежным комплиментом, и ругательством…

Писать не на чем — не беда. Вот когда писать не о чем — это да! Пур — Шпагатов.

Ретроспектива:

— Какая всё–таки большая, — в пароксизме повторял Семивёрстов.

— Тебе не подхожу?! — сквозь всхлип спросила Тама.

Он промолчал.

— Если не твой размер, скажи сразу, чтобы потом разговоров не было.

— Какая всё же большая! — повторял и повторял он.

— Это не я большая, а ты малыш, — выдышала Тама радостно.

Они открывались, словно мидии. Это происходило чаще всего в ночи. Моллюск их чувства жаждал обнажиться, чтобы снова ошпариться свободой. Обжечь нежное тело — эту слизистую, слезящуюся жидким серебром плоть. Ощутить обволакивающее прикосновение вечности. Не всё же сосать сладкий бульон жизни сквозь сомкнутые створки!

Проклятье в том, что мы стремимся к идеалу. Эта вековечная ошибка, внушённая человечеству сатаной, отбрасывает нас от даже самой заурядной жизненной цели. Человек рождён, чтобы стать лучше, чем был в предыдущей жизни. И только. Вполне осуществимая задача. Мы же перенапрягаемся, замахиваясь на идеал, которого, кстати сказать, — и мы это знаем всегда — не существует. Вследствие чего разочаровываемся, бессилеем, теряем себя, деградируем. Так чаяния Создателя идут насмарку (из эссе Шпагатова).

Пур — Шпагатов никогда ничему не удивляется. Бывает, говорят: «Господи! Ничего более красочного не видывали» (имеется в виду открытие Барселонской Олимпиады). А он пожимает плечами: мол, ничего особенного.

Кому–то кажется, что всё это поза, что выдающийся журналист и общественный деятель — человек неэмоциональный или даже равнодушный. Оппоненты его даже термин придумали «эмоциональный дальтонизм», пытаясь ярлыком этим дискредитировать борца с аморальным явлением нудизма. Тщетно! Все, кто знает эту личность, кто непосредственно контачит с нею на протяжении многих лет, подтвердят с радостью: Ной никогда не пройдёт равнодушно мимо женщины, брызжущей страстью. Обязательно как–нибудь затронет её, ну хотя бы изысканным комплиментом одарит. Видели бы его противники, как наш земляк любуется пейзажем, излучающим живой свет. Как отдаётся музыке, которая буквально гипнотизирует его душу. Как любит детей, видя в каждом ребёнке отражение, как в чистом зеркале, света солнца… (Гоша Ломтю, очерк)