– Хотите, я вам предскажу все, что вы считаете непредсказуемым? – раздался резкий, даже неприятный голос. Из-за вечно неудовлетворенной своим положением занавеси появилась невысокая сухощавая дама лет сорока пяти в белом свободном платье с квадратным вырезом на груди и очень широкими рукавами. Черты лица у нее были правильные, даже безукоризненные, но притом почти неприятные. Она курила тонкую папироску, вызывающе держа мундштук большим и указательным пальцами.
По тому, какое впечатление на собравшихся произвело ее появление, можно было заключить, что она не является всеобщей любимицей. Генерал неохотно и неловко привстал в знак приветствия. Галина Григорьевна качнула своей шляпой так, словно боялась обрушить сооружение, покоящееся на ее полях, и тут же заявила, что ей нужно переодеться. Настя взялась переставлять чашку, нисколько в этом не нуждавшуюся. Только Афанасий Иванович поприветствовал появившуюся даму вполне дружелюбно.
– Как почивали, Зоинька?
– Все небось обсуждали с Евгением Сергеевичем судьбы будущей России? – не пытаясь скрыть иронии, подключился к вопросу генерал.
Зоя Вечеславовна посмотрела в его сторону сквозь клуб легкого дыма.
– Почему же будущей? Судьбы и ныне существующей нам небезразличны. Что же касается этого убийства в Сараево, то оно закончится ни больше и ни меньше…
– Как всеевропейской войною, – послышался хрипловатый лекторский баритон.
– Евгений Сергеевич, – распростер руки в ожидании объятий дядя Фаня и радостно двинулся в направлении плотного широкоплечего мужчины в полотняной летней паре.
Это был профессор Корженевский, публицист и философ, добившийся в последние годы, можно сказать, широкой и почти скандальной известности в интеллигентских кругах обеих столиц. Улыбка искривила широкий, почти безгубый рот, вечно как бы заплаканные глаза потеплели. Тот факт, что Афанасий Иванович был его безусловным и горячим поклонником, делал Афанасия Ивановича в мнении профессора человеком и приятным и значительным. Остальные члены семейства Столешиных относились к столичной знаменитости лучше, чем к его ехидной жене (своей родственнице), но чувства эти не выходили за границы абстрактного уважения. Приехал – и ладно. Работает всю ночь напролет – и пусть себе.
– Так значит, война, Евгений Сергеевич? – с сожалением отстранился от высокопочитаемого друга и сожалеюще нахмурился дядя Фаня.
Профессор проследовал к столу («Здравствуйте, Настенька»), по пути затевая лекцию.
– А как может быть иначе? Рассудите. Дунайская империя давно носится с планами уничтожения сильного Сербского государства и не упустит такого удобного повода. В этом вопросе венгерское дворянство и венгерские буржуа всецело поддержат своего венского монарха. Внутренние руки, так сказать, у императора полностью развязаны. Мы же, я разумею империю Российскую, не можем не вмешаться; уступив так странно в Боснии, мы не можем не возвысить свой голос здесь, что бы там ни говорилось в Думе. Германия окажет моральную поддержку Австро-Венгрии, страны Антанты – нам. А в делах подобного рода моральная поддержка очень скоро перерастает в экономическую, а экономическая – в военную.
– Вы меня убедили. Почти, – кивал Афанасий Иванович, намазывая хлеб маслом, – но все же странно представить себе, что страны – хранительницы мировой культуры – дойдут до варварских способов выяснения отношений. Вы только представьте себе столкновение Франции с Германией. Это все равно, как если бы Лувр стал бы обстреливать Дрезденскую галерею.
– А вы думаете, уважаемый Афанасий Иванович, меня не беспокоит подобная перспектива? – продолжил профессор.
– Делает вид, что парит в политических эмпиреях, а на самом деле всего лишь приехал за деньгами, – шепнул Василий Васильевич своей супруге. Они устроились за дальним концом стола. Видно было, что они не горят желанием присутствовать при разговоре, но другого способа позавтракать не имелось.
– Но ваша речь… – Дядя Фаня положил намазанный бутерброд на блюдце.
Евгений Сергеевич покровительственно улыбнулся.
– Речь эта не моя. Я лишь изложил основные мысли господина Сазонова, касающиеся заинтересовавшей нас темы. И князя Мещерского, лучшего нашего «гражданина».
– А сами, стало быть, держитесь точки зрения противоположной? – мстительно глядя поверх дымящейся чашки, подал голос Василий Васильевич. Он был недоволен и профессором, и тем, что не выполнил данного себе обещания ни в коем случае не вступать в препирательства.
– Как не держаться, если это точка зрения здравого смысла.
– Смысла?! Здравого?!
– Именно, генерал, именно. Это не пораженчество, не предательство, как вам хотелось бы считать, а просто трезвый взгляд на существующий порядок политических вещей. Господин Сазонов со товарищи боится, что исторически сложившееся влияние России на балканских союзников будет уничтожено, ежели государь не проявит решимости отстаивать его силой оружия. Но как можно защищать то, что уже потеряно? Нет у нас никаких естественных союзников на Балканах! Нет! Есть хитроумные князьки, желающие разыгрывать российскую карту исключительно в рассуждении своих мелких местных интересов. События последних двух лет с очевидностью это показали. Стоило схлынуть оттоманскому игу, как они зверски, преступно между собою передрались.
На протяжении профессорской речи лицо генерала наливалось темной кровью, бакенбарды нервно шевелились на щеках.
– Так, по вашему мнению, лучше просто сразу все отдать австриякам, дабы избавиться от забот?
– Вы думаете, что в вашем вопросе одно лишь патриотическое ехидство? Вы хотите меня уязвить, а на самом деле произносите политически разумные вещи.
Василий Васильевич поставил возмущенно чашку на блюдце, но не попал в его центр, отчего чай расплескался.
– Не надо ли понимать ваши слова так, что вы всерьез рассматриваете возможность такого развития событий?!
Евгений Сергеевич тоже поставил свою чашку, но не пытаясь придать ей качество некоего аргумента, – просто она оказалась пуста.
– Да, генерал. Более того, я не ограничусь высказыванием этой идеи вслух. Я собираюсь предпринять кое-какие практические шаги к ее осуществлению. И уже предпринимаю.
– Если вы имеете в виду ваши заметки в милюковской «Речи», – осторожно попытался вмешаться Афанасий Иванович, – то как проявление свободы слова я бы приветствовал…
Профессор положил ему широкую бледную ладонь на обшлаг, как бы великодушно освобождая от необходимости высказываться в свою защиту.
Афанасий Иванович чуть поморщился, ему было досадно, что его так бесцеремонно зачислили в безусловные сторонники.
Генерал саркастически усмехнулся.
– Тогда я не вижу никакого вашего отличия от самого вульгарного социалиста. Неужели и в случае начала военных действий вы останетесь в позиции активного врага существующего государственного устройства?
Уголки широкого профессорского рта разочарованно опустились, в глазах появилась тихая академическая скука.
– Неужели вы не слышите, генерал, что рассуждаете в терминах охранного отделения. Вы собираетесь искоренять своих оппонентов методами господина Дубасова?
– А вы неужели до сих пор не поняли, что социалисты не могут быть отнесены к числу политических оппонентов? Это другое. Это нечисть, колония микробов в относительно здоровом организме.
– У вас странное представление о здоровье.
Галина Григорьевна переводила любопытствующий взор с одного спорщика на другого. Пожалуй, она была одинаково далека от понимания как иронии профессора, так и волнения генерала. Ей, кажется, все равно было, что один из спорящих является ее мужем. Зоя Вечеславовна курила, так и не притронувшись к еде. Все знали, что она полностью разделяет точку зрения мужа и поэтому не вмешивается в разговор, хотя очень любит поговорить.
– Но так можно договориться черт знает до чего, милостивый государь Евгений Сергеич, – генерал бросил салфетку на стол, положил руки на скатерть, и она сморщилась под их тяжестью, – отчего же нам вообще тогда останавливаться, а?
