После ночных пожаров повсюду стелется дым. У дороги за городом стояли три машины. Рядом с легковой лежал полный мужчина в меховом пальто. В кабине грузовой сидели двое: женщина и дяденька-шофёр. Их широко раскрытые глаза смотрели вперёд. Шофёр, крепко вцепившись в баранку, казалось, замер, чтобы через мгновение ожить.

— Они мёртвые? — спрашиваю я.

— Мёртвые.

— А почему они смотрят?

Мне никто не отвечал. В кузове другой грузовой машины сидели и лежали люди с разорванными животами и разбитыми головами. Под машиной ползала женщина с оторванной ногой, стонала тихо и жалобно. Так я увидела, что такое война.

Деревня совсем близко от города. Нам повезло. Немцев нет. Поселились в доме, где раньше был колхозный детский сад. Собака Пальма дорогой потерялась. Что скажет Манефа Федоровна? Вернётся с фронта, а мы собаку не уберегли. Все уверены, что с немцами скоро будет покончено. Каждый вечер выходим на край деревни и смотрим туда, где красное зарево. Это горит наш город. Горит день и ночь, ночь и день.

За тонкими дощатыми перегородками разместились семьи. В одной комнате несколько семей. Спим прямо на полу, подстелив под себя солому. Вода — в колодце. Есть плита, которую можно топить и на которой можно варить еду. Нет только еды. Конечно, могли бы обменять свои вещи у деревенских на картошку и муку. Но у нас и вещей-то нет. Более или менее хорошие остались в городе в другом мешке. Есть мамины почти новые фетровые ботики, на кожаной подошве и на каблуке, папин подарок. Но деревенские жители таких ботиков не носят. Они ходят в валенках. Мыться негде и нечем, поэтому неудивительно, что по утрам все затихают, молча, стесняясь друг друга, ищут вшей. Какие они толстые и противные! В мелких складочках одежды — яйца-гниды. Когда их давишь ногтём, они щёлкают, будто чем были надуты. На плите мама накаливает чугунный утюг и гладит вещи по изнанке или, как тут говорят, по ничке. Но все равно это нас не спасает. Спим слишком кучно.

В дальнем углу нашей комнаты живёт с мамой девчонка Ольга. С Ольгой мы быстро сдружились. Она общительная и деловая.

— И чего голодными сидим, — говорит Ольга, — пошли по деревням. В домах красноармейцы живут. Неужели ничего не дадут? Не умирать же от голода? Кто у хозяев живёт, тех хоть подкормят. А у нас? Стены грызть?

— И правда, — поддерживает Ольгу тётя Маша, бывшая повариха. Детей у тёти Маши нет. Она эвакуировалась с сестрой тётей Шурой. — Чего бы вам не сходить? Что одну клюкву жевать? Можно бы, конечно, поле перекопать. Всё что-то в земле осталось. Да вот беда — зима рано пришла, морозом всё сковало. Капустные кочерыжки и те все под корень посрезали!

— Так мы с Олей пошли? — говорим маме. Мама молчит. Что она может сказать? Кормить нас нечем.

— Я тоже с вами, — говорит Феликс, — только чур в избу заходить не буду. Я ваш телохранитель. Хорошо?

Мы согласны, поправляем верёвки от мешков, перекинутых через плечо, отправляемся в путь. Храбрость нашу как рукой сняло, стоило только подойти к соседней деревне. В домах полно беженцев. Кто тут подаст, когда сами голодные. Так и бредём от дома к дому, не решаясь зайти.

— Вот что, — говорю я, пытаясь как-то оправдаться. — А что спрашивать? Подайте Христа ради?

— Ты чего! Так раньше говорили. Мы же не нищие?! — возмущается Ольга. — У нас временные трудности. Надо говорить: «Товарищи, помогите, не оставьте в беде!»

— Так не пойдёт! — заявляет Феликс. — Какой ты товарищ деду Ивану или тётке Матрёне? Надо на чувства давить. Так, мол, и так, дети защитников Родины...

— Кто тут дети защитников Родины? — смеётся на крыльце белокурый молодой красноармеец. — Заходите, гостями будете!

Чудно. Идёт война, бои под Москвой, а здесь свадьба. Женится и уходит на фронт солдат.

Тётя Шура, сестра тети Маши-поварихи, маленькая сухонькая женщина. Она всё время курит и молчит. А теперь она и не курит, нет курева. Спросить у солдат стесняется. Ведь никто из женщин не курит! Поэтому она ещё больше молчит. За целый месяц я только один раз слышала её тихий взволнованный голос. Проснулась среди ночи, замёрзла, отлежала бок, сползла с соломы. Слышу, говорит тётя Шура:

— Неужели всё? Неужели конец советской власти? Войска отступают, Москва рядом.

— Не впервой, — отвечает ей мужской голос. — Наполеон взял Москву, а что получилось? Кто бы на нас ни шёл, все плохо кончали.

— За что боролись? Сколько сил положили, чтобы нашу жизнь построить? Всё огонь палит, — печально продолжала тётя Шура. — На фронт бы пошла, да сил уже нет. Еле сижу.

— Ничего, выдюжим. Сыновья наши там бьются, насмерть стоят, — отвечал мужской голос.

Это был дядя Яков. Ночью он заболел. Утром дядя Яков лежал бледный и печальный. У него отнялась правая рука и правая нога. Он не мог говорить. Его разбил паралич.

В лесу много хвороста, но и снега по пояс. Наши городские ботинки давно промокли. В небе появился самолет. Мы решаем подождать выходить из леса на дорогу. А вдруг немецкий? Как в прошлый раз! Прилетел, стал строчить. Нам повезло. Никого не задело.

— Ребята, — кричит Ольга, — это же наш ястребок!

Сейчас мы и сами видим, что наш. Побросав вязанки, кричим, прыгаем, тонем в снегу. Ястребок покачал крыльями, помахал нам и улетел. Мы же продолжали кричать как оглашенные. Радости-то сколько! Подумать только — наш самолет!

А вечером на улице словно фонари понавесили, так светло. Тёмное морозное декабрьское небо разлиновано, как тетрадь по русскому языку. Откуда-то из-за леса, как будто лампочки иллюминаций, сплошным потоком бегут красные пунктиры.

— Что это? — спрашивают все друг у друга.

— Это — наступление, — улыбается в усы пожилой солдат.

Вот почему так много военных в деревне. Мы, ребята, сразу почувствовали: стало сытнее. Иногда и поедим каши из солдатской кухни.

— Это бьют наши пушки, — продолжает солдат.

— Бьют, а не слышно! Пушки ли? — усомнилась маленькая старушка.

— Такие вот у нас, маманя, пушки появились. Дальнеприцельные: «катюши», «катеньки».

Шестнадцатого декабря 1941 года город Калинин освободили. Мы возвращались домой. Улицы Затверечья обозначены лишь трубами обгорелых печей, торчащими из почерневших развороченных сугробов. Каменные строения глядели огромными пустыми прямоугольниками. Кое-где уцелели домишки. На улицах валялись перевёрнутые кровати, диваны без подушек, из снега торчали шкафчики с разбитыми стёклами, старые комоды. И кто так раскидал вещи? То и дело натыкаемся на трупы людей, припорошенные снегом.

На месте нашего двухэтажного дома, в котором мы жили, одна кирпичная стена да остатки дымящегося пола. Под окном нашей бывшей комнаты мама разгребла снег и нашла чудом уцелевшую дамскую сумочку, в которой хранились фотографии. Старая сумочка и фотографии обгорели.

— Вот и всё, что осталось от прежней жизни, — говорит мама, обращаясь к моряку. На почерневшем покорёженном фото — папа.

— А где мы будем жить? — спрашиваю я.

Мне холодно, страшно и как-то тоскливо-жутко. Вокруг мёртвая, голодная пустыня. Мне хочется плакать, но я не плачу, потому что никто не плачет.

— Мир не без добрых людей, — говорит мама. — Хорошо, что живы. Около разбитого сарая темнели два бугорка. В одном — фашистский солдат. Навоевался.

— А это кто? В ватнике? — мама подошла к другому темнеющему холмику, сгребла рукавицей снег с лица лежащей женщины. — Никак Анастасия? Нет, не Анастасия, — шептала мама побелевшими губами.

Лицо у женщины было синее-синее, шея туго перетянута толстой чёрной косой. — Видать, задушили. Совсем ещё молодая... изверги рода...