— Куда ты? — удивленно спросили друзья.

— Ухожу, — я пожал плечами.

— Появилась идея? — поинтересовались они.

— Нет, идеи у меня нет, — усмехнулся я.

— А что же есть?

— Смерть.

— Великая смерть?

— Каждая смерть настолько велика, что по отношению к ней все наше словесное мастерство попросту ничтожно, — ответил я.

— Это тоже правда, — усмехнулись они и согласно закивали головами.

— Правда, правда, — вздохнул я и ушел.

Я отправился домой и по дороге решил во что бы то ни стало попытаться рассказать, как умер Хотейчев Матиц, наш большой младенец, наш великан Матия.

Хотейчев Матиц лежал навзничь на двух голых столах посреди просторной горницы в доме Хотейца; в его правой руке была свежевыструганная снежно-белая палка, в левой — большой наполовину увядший подсолнух. В изголовье уже несколько часов стоял старый Хотеец и держал свою костлявую руку на низком лбу Матица. Дом был полон людей. Все молчали, только трактирщик Модриян, затесавшийся к женщинам на кухню, охал:

— Люди божьи, давайте позовем священника, священника позовем!

Эти слова будто раскаленные иглы укололи Хотейца. Он порывисто выпрямил свое восьмидесятилетнее тело, быстро повернулся и шагнул на порог кухни.

— Андрейц, ты бы помолчал, — сказал он тихо, но так, что Модриян задрожал, как былинка на ветру.

— Е-е-ернеюшка! — заикаясь, тянул он и стал озираться на женщин. — Ернеюшка, да ведь я молчу, молчу. Только говорю…

— Тихо! — прошипел Хотеец и погрозил своим костлявым пальцем.

— Е-е-ернеюшка, да ведь я тихо. Только и говорю, что он умрет без последнего утешения.

— Тихо! — прохрипел Хотеец, и глаза его блеснули из-под белых бровей. — Ты же знаешь, что он был в церкви во время крещения и ни разу после. И точно так же ты знаешь, что молитва священника принесет ему не последнее утешение, а последний страх.

— Е-е-ернеюшка, что ты говоришь!..

— Тихо! Мои слова не твоя забота. И Матиц — тоже не твоя забота! Он будет спокойно строгать на небесах свои палки и смотреть, как ты жаришься в аду.

— Е-е-ернеюшка!..

— Тихо! Рядом со смертью все молчит, а ты и тут готов жульничать!

Модриян приподнял на цыпочки свое короткое тучное тело и почти закричал:

— Е-е-ернеюшка, смерть — это тебе не торговля!

— Да! — согласился Хотеец, который, выпрямившись, теменем касался поперечной балки. — Смерть — это тебе не торговля. Поэтому молчи и убирайся отсюда!

— Е-е-ернеюшка!..

— Хватит! Вон! — оборвал его Хотеец и указал костлявой рукой на дверь.

Модриян открыл рот, но не произнес ни слова; женщины расступились, они почувствовали, что ярость Хотейца дошла до предела, и дали Модрияну дорогу.

— Чего ты ждешь? — еле слышно прошептал Хотеец.

Модриян откатился к двери, там он остановился и еще раз подал голос:

— Е-е-ернеюшка, это будет на твоей совести!

— На моей! — подтвердил Хотеец. — Но спать я буду спокойнее, чем ты!

Модриян исчез в сенях. Хотеец собирался было вернуться к Матицу, и тут негромко запричитала Темникарица:

— Это я виновата!.. Я виновата… я послала его в деревню… Сказала, что его накормят в Лазнах… а палку выстругает на повороте к Лазнам…

Ее слова остановили Хотейца, он подошел к Темникарице и положил руку ей на плечо.

— Перестань, Анца! — сказал он сдержанно и вместе с тем повелительно. — Разве ты знала, что сегодня в деревню заявится эта чертова сволочь?

— Нет, не знала, — кивнула Темникарица и подняла на него заплаканные глаза.

— Значит, молчи! — снова скомандовал Хотеец. — Так ему было на роду написано.

— Так было на роду написано! — покорно вздохнула Темникарица и высморкалась в нижнюю юбку.

Накануне Хотейчев Матиц по своей привычке бросал камни, тешась силушкой, которая все еще не убывала в нем, хотя шло ему к пятидесяти. Занимался он этим почти всегда у Доминова обрыва, в получасе ходьбы от села, напротив одинокой усадьбы Темникара. Вот и вчера в летней полуденной тишине раздался его крик:

— Хо-ооо-хой!..

— Матиц! — завопили Темникаровы ребятишки и стремглав бросились из дому.

— Не подходите слишком близко! — закричала вслед мать, сбивавшая масло в сенях.

— Только до черешни! — пообещали ребятишки. Они промчались по саду и действительно остановились под черешней на откосе. Оттуда они хорошо видели Доминов обрыв, высокую скалу, которая отвесно поднималась из глубины реки ближе к тому берегу. На скале, широко расставив наги, возле груды камней, принесенных с песчаной отмели, стоял Матиц. Одни за другим он брал камни с земли, поднимал высоко над головой я с громким криком «Хо-ооо-хой!» кидал их в воду. Ребятишки молча смотрели, как белые камни долго летели вдоль серой стены и потом с громким плеском падали в воду, откуда вздымались вверх, пенные брызги. Когда Матиц сбросил последний камень, ребятишки дружно закричали «Хо-ооо-хой?» и помчались к дому.

— Хо-ооо-хой! Он уже все сбросил? — доложили они. И принялись прыгать по сеням, изображая Матица, а мать пригрозила им:

— Вы у меня дождетесь! Погодите, чертенята, вот выстругает Матиц настоящую палку!..

— Хо-ооо-хой! Никогда он ее не выстругает! — радостным хором ответили ребятишки, которые знали историю о Матицевой палке.

— Выстругает! Выстругает! — качала головой Темникарица, процеживая пахту из маслобойки в десятилитровый горшок. — Вы не услышите и не увидите, как он придет. Матиц приходит нежданно-негаданно: сейчас его нет, а повернешься — он уже стоит посреди сеней и пьет молоко.

— Хо-ооо-хой, сегодня его не будет! — ответили ребятишки.

— Почему это не будет? Пить-то он захочет! Он всегда хочет пить. А молоко чует за километр.

Темникарица отнесла масло в погреб на холод, ребятишки побежали в кухню за ковшами, чтоб напиться пахтанья. И правда, когда они вернулись, посреди сеней стоял Матиц. Вначале они увидели его великанские ноги и широкие босые ступни; толстые большие пальцы торчали вверх, как два обточенных рога. Матиц действительно был великаном: головой он касался закопченного потолка. Обеими руками он держал десятилитровый горшок и пил с едва слышным приглушенным урчанием. Под мышкой у него была зажата белая палка.

— Матиц! — воскликнула Темникарица.

Матиц медленно и очень осторожно поставил горшок на ларь. Тыльной стороной руки вытер висячие усы, которые замочил в молоке. Потом склонил голову на плечо, поморгал огромными мутными глазами и низким голосом умоляюще пробормотал:

— Анца, я ведь только чуток попробовал.

— Попробовал! — Темникарица воздела руки к потолку. — Теперь можешь «пробовать» до дна. Все равно запакостил!

Матиц, упершись руками в колени, нагнулся и заглянул в горшок: в молоке расплывалась коричневая табачная слюна.

— Ну, теперь видишь? — спросила Темникарица.

— Вижу, — покаянно признался Матиц.

— И что скажешь?

— Да ведь табак полезный. Для здоровья полезный… — пробормотал Матиц.

— Я тебе покажу, какой он полезный… — пригрозила Темникарица и отвернулась, чтобы скрыть улыбку.

— Ты сердишься? — помолчав, спросил Матиц.

— Сержусь, — с деланной строгостью сказала Темникарица. — Да я-то что! Вот увидишь, как партизаны рассердятся.

— Почему? — Матиц широко открыл свои огромные глаза.

— Потому что молоко для партизан.

— Для партизан?

— Для партизан. Ты что думаешь, партизанам пить не хочется? А что я им скажу, когда они придут? А?

Матиц стоял неподвижно, словно гигантский пень. Он часто моргал и громко дышал; в широком и плоском носу у него свистело, густые усы подрагивали от могучего дыхания.

— Что я им скажу, а? — повторила Темникарица и развела руками. — Матиц испакостил вам молоко, так что ли?

Матиц пошевелился и медленно повторил свое единственное оправдание:

— Да ведь табак полезный. Очень полезный…

Темникарица фыркнула и замахала руками. Потом, вытерев лицо передником, показала Матицу на горшок и приказала: