Потом, вздрогнув, Примус монотонно бормочет: «Не знаю… Ничего не знаю…»

Заметив толпу, Примус дергает сивой бороденкой: «Строиться, гады! На лесоповал! Без права переписки!» Народ хохочет. Дураку дают кусок сала. Он прячет его в валенок — про запас.

Гриша и Примус никак не могут ужиться. Это совершенно необъяснимо. Жратвы на базаре хватило бы и на вагон дураков. Однажды Гриша дурацким своим умишком додумался-таки и в знак примирения подал при встрече надкушенное яблоко. Примус запустил им благодетелю в нос, отчего пошла кровь. Обиженный не остался в долгу. С криком «Гитлер капут!» метнул в товарища по несчастью горсть квашеной капусты… Повеселились от души.

А вот и дурочка. Она пока что без прозвища — на базаре недавно. Распустив космы и закатив глазищи, утробным голосом возвещает конец света и священную войну. В городах останется по пять человек, в деревнях — по одному, а спасется тот, кто окажется у горы. Земля будет сожжена на сто локтей в глубину. Примус беспокойно хрипит: «Не знаю… Ничего не знаю…» Народ мгновенно расходится, и косматая уходит несолоно хлебавши. Так ей и надо!

То ли дело веселый безногий чистильщик! Орудует щетками как заправский жонглер, пристукивает ими в лад песенке:

Раз — ботинок, два — каблук,

Стук — копейка, рубль — стук.

Раз — ботинок, два — каблук,

Выходи плясать на круг!

А ботиночки-то — как у багдадского вора, с форсом. Лаковые, черный низ, белый верх. Каблуки — что копыта. Взмах бархотки — и острые носы туфель пускают зайчики. Вырасту — заведу такие же.

В баночку с медяками летит рубль. Ого! Старыми деньгами — червонец.

— Сдачи не надо! Выпей, земляк, за здоровье Мадеры!

9:22. На горизонте всплыл Мадера. Бывшая гроза городских окраин, родом с нашей улицы. Последний раз, болтали, залез он в винный ларек, где его, пьяного вдрызг, и сцапали. Дружков Мадеры во дворе не осталось. Кого в армию забрили, кого в тюрьму. Родственники надеялись, что Мадера там и сгинул. А он, вишь ты, рожу наел! Когда-то Мадера мимоходом щелкнул меня по уху. Такое не забывается… Та же челка, будто приклеенная ко лбу, хрящеватый нос и тонкие бесцветные губы. Разве что золотую коронку вставил и усики отпустил. Экий пижон! Брюки — клеш, белый шарф, новая телогрейка. И серу жует.

— Че, суконец, зыришься? Соску дать? — ощерился Мадера. Зубы мелкие, желтые.

— Ты — Мадера… — вырывается у меня.

— Ишь, козявка, узнал! — перестал он жевать. — Шанхайский, че ль?

— Ага. Только мы теперь барбудос.

— Чего-о?! — загоготал Мадера. — Какие такие… барбосы?

«Газеты читать надо», — мысленно ответил я и пошел дальше.

— А ну, щенок!.. За ноги и об угол! — тряхнул так, что клацнули зубы. — Тыкву расколоть?! Стой, покуль Мадера базарит… Сколь вас во дворе… этих самых…

— Барбудос? Три взвода.

— Чего-о?! А вы, зырю, пацаны деловые! Наш закал, шанхайский!

Мадера выплюнул серу и поволок меня к заветному ларьку. Не обращая внимания на лопотанье усатого хозяина, хапнул чайник. Бросил в окошечко красненькую: «Сдачи не надо!» Лопотанье смолкло.

Пристроились мы в будочке безногого чистильщика. Он шумно обрадовался чайнику, подтянулся на могучих руках и сел на табурет. Мадера расплескал по стаканам вино и присосался к носику чайника.

— С возвращеньицем, значит, — сказал безногий. Стакан в его руке исчез.

— Угу! — утер рот Мадера. — Трешник, понял? От звонка до звонка! Мусора, паскуды! Вышел — ни друзей, ни блядей… Пей, пацан.

— Не рановато ли? — чистильщик покосился на портретик Сталина, приляпанный изолентой к стеклу. Будочка чистильщика — тихий островок в штормящем море базара.

— Я раньше начал! — ругнулся Мадера. — Пей.

Под одобрительные смешки я глотнул, успел распахнуть дверку и выблевал назад.

— Кислятина, — бодро сказал я, — то ли дело кубинский ром!

— Разбежался… Тока добро переводить, — проворчал Мадера и отобрал стакан.

— Ты ешь, ешь, — улыбнулся безногий.

На газете лежали колбаса, хлеб, лук, сало. Минутой раньше набросился бы волком… Сейчас не хотелось. Подташнивало.

Мадера вынул ножик с наборной ручкой, подцепил кружок колбасы.

— Кто там у вас мазу держит? Ну… главный.

Я рассказал про Хромого Батора и грядущую битву. В животе стало тепло. Голова слегка кружилась. Заслышав про драку, Мадера оживился.

— Пацаны деловые! Да мы такое сварганим! «Гоп-стоп»! Каждому по часикам! А энтим заудярам лично хари попорчу! Как, возьмете в барбосы?

Мадера загоготал и полакал из чайника.

— Туточки одна фатера… — тихо и жарко задышал перегаром Мадера. — Форточка ма-ахонькая… Как раз по тебе…

— А без артподготовки — это как?!. — взревел чистильщик и стукнул кулаком по табурету. Газета намокла от вина. На изрезанном морщинами лбу выступил пот. — Сволочи!

— Падлы, — согласился Мадера.

— Бабы нету, — уронил голову чистильщик. — Эх!..

— Это мы запросто! — хрюкнули напротив. — Такие стервы водятся!

— Сынок, — уставился на меня тяжелым взглядом безногий. — Не слушай, а?..

— Ниче-е! — повел носом Мадера. — Я раньше начал! Пацаны деловые!

Незамеченный, улизнул. Безногий чистильщик плакал, Мадера пел про Колыму и старушку мать. Чайников было два…

— Где шляешься? — сердито сказала мама и кинула мне халат. Я взялся за ящик и покачнулся.

— Тебе плохо? — мама замерла над кучкой гнилых овощей.

— Готов к труду и обороне, мам! — отвернулся, чтобы не выдать себя запахом. — Эй, дядя, поберегись!

И с вымученной улыбкой я принялся таскать ящики за прилавок. От ящиков несло тухлятиной. Это вам не частная лавочка!

Овощторг открыл на базаре воскресный филиал. Мама устроилась туда подсобным рабочим. Мы сидели и перебирали вонючие, склизкие помидоры. Мама ничего не чуяла. Продавщица над нашими головами воевала с очередью. Все дружно ругали новые деньги. Мама тоже. Большой, винного цвета помидор лопнул и растекся у меня в руках. Я опрокинул ящик.

За забором меня вырвало. Я полакал ледяной водички из колонки, утерся телогрейкой. Стало легче. На небе вспухли сизые облака. За штабелями пустых ящиков бубнили о своем алкаши. Охота же им пить всякую гадость… Проходя рядом, услышал знакомое шипение.

— Не знаю… Ничего не знаю…

Примус! Интересно, что он на этот раз отмочит?

— Побалдели — и хватит, — этот голос тоже где-то слышал.

Я припал к штабелям. Сквозь щель увидел Гришу. Гитлер Капут что-то терпеливо втолковывал со стаканом в руке. Примус мычал и глядел в небо.

— Ты это брось! — наконец вышел из терпения Гриша. — Я тебе не вертухай! Лапшу на уши!.. Видел я тебя на пересылке, понял?

Гриша притянул за грудки Примуса. Шляпа скатилась, обнажив седую, как снег, голову.

— Не знаю… Ничего не знаю…

— Идиот, — устало сказал Гриша.

На ящиках был накрыт стол. Всего понемногу, чем славен был осенний базар 1962 года. И конечно, чайник. Гриша явно подлизывался к своему неразумному собрату.

— Били меня… — глядя в сторону, буркнул Гриша. — Единственный способ вырваться… Скажи, не бойся. Тебя никто не будет бить. Посмотри, посмотри на меня! Узнаешь? Скажи, не бойся…

— Не знаю… Не знаю… — озираясь, захрипел Примус.

— Черт! — схватился за голову Гриша. — Может, ошибся… Столько лет прошло… Но ведь это был ты — тогда, на пересылке… Неужели ошибся? Там много было… Ты, ты! Кончай дурака валять!

— Не знаю… Ничего не знаю… — быстрей залепетал дурачок.

— Ладно… Ты прав. Кушай, кушай…

Примус взмахнул руками, нахлобучил шляпу и накинулся на еду. Громко чавкал, лез грязными пальцами в рот, жирные ладони вытирал о кофту, от нетерпения елозил валенками. В бороденке запутались рыбья чешуя и хлопья капусты. Гриша глядел на товарища с жалостью. Издав горлом странный звук, отвернулся.