Он перекинул на левую руку салфетку и вышел.

Пересекая зал, уже автоматом определил: залётный. Правда, старается держаться уверенно, спокойно. Но нет-нет да посмотрит по сторонам с такой почтительностью, что всякий на месте Шатунова рассмеялся бы. Чуток есть — не по себе человеку. И еще было видно, что парень из тех, кому подскажи, как правильно перейти улицу, так он навечно зачислит тебя в сердечные друзья. Так на лице это все и написано.

— Здравствуйте.

— День добрый, — парень еще издалека кивал головой, улыбался. И в глазах его было: «Вот уж спасибо! Вовремя подошли, прямо спасли…»

В ответ Шатунов всем своим видом излучал понимание, сочувствие и высшую предупредительность.

Парень таял в тихой благодарности.

— Откуда к нам? — утепляя улыбкой глаза, спросил Шатунов.

— Издалека. Ой, издалека. Из Вилюйска!.. Слыхали?

— Далеконько же отсюда, — говоря это, Шатунов быстрыми ловкими движениями касался обеденных приборов, зорко вглядываясь, все ли так. Поправил салфетки, скатерть, на которой чуть топорщились углом длинные стрелки от утюга. Даже на ободки фужеров и рюмок посмотрел внимательно, словно надеялся разглядеть на них след сытинского алмазика.

— Мостостроитель я, — заливался соловьем парень, ободряя себя щелчками по спичечному коробку. Сейчас, в пустом зале, звук этот раздавался гулко. — Сами спроектировали там у себя мостишко. Да вот не утвердить было никак. Ездили, ездили — все без толку. А сегодня на мне дело развязалось. И, знаете, удачно. Вот везу домой подписанный проект, — парень взял с соседнего кресла кожаную черную папку на молнии, повертел ее в руках.

— Поздравляю с победой, — Шатунов скосил глаза к ногам парня. — А этот пакет ваш?

— Да, мой. Дочке кроличью шубку тут отхватил. Представляете, без всякой очереди. Повезло. В общем-то я везучий… А с пакетом меня швейцар пропустил. «Ладно, — говорит, — ступай. Там сейчас пусто».

— От вас соболя, а от нас — кролики? — усмехнулся Шатунов.

— Так получается, — рассмеялся парень, обнажив крепкие белые зубы. — Впрочем, зачем ребенку соболя, только портить.

— Не скажите. А мосты, простите, какие? Железнодорожные?

— Да.

— Средние, неразрезные?

— Точно.

— Арочные? Рамные со шпрингельными решетками?

— У нас чаще рамные, с треугольными… А что, доводилось иметь дело?

— Просто на вашем лице это все написано. А у нас глаз. Наметанный.

— О, уважаю! Уважаю профессионализм, — парень вскинул обе руки, сдаваясь. На темных рукавах пиджака Шатунов увидел светлые пылинки, явно гостиничного происхождения.

— Да уж, нет хуже дилетантства. А какой заканчивали?

Парень назвал.

— Так что прикажете подать?

— Ну, приказывать… — парень смутился, уши его зарозовели. Он держал меню в толстой тяжелой обложке. Глаза его, видно, разбежались. — Я уж лучше вас попрошу…

Шатунов не отозвался.

Парень водил пальцем по строчкам, отыскивая хоть что-то знакомое.

Стоя над ним, Шатунов с некоторым сочувствием думал: «Головушка… Проломить волынщиков в проектном — нипочем, а супешник выбрать, так на макушке волосики шевелятся…»

— Прямо не знаю, — растерянно развел руками. — Уж вы подскажите, пожалуйста. По-дружески. Знаете, студентом — не на что было. А потом — в такие райские кущи не заносило. — И столько было покоряющей неотразимости в его мольбе, что узкие губы Шатунова дрогнули.

— Пожалуйста. Из холодного советую миноги маринованные. Хороши. Затем, консоме по-бретонски.

— Консоме? А что это такое? Консоль вот — знаю, а консоме…

Шатунов понимающе кивнул.

— Ну, как вам… Консоме — блюдо французской кухни, горячий прозрачный суп. Основа — бульон из говядины. Годится?

— Любопытно. Попробую. А на второе?

— Свиные розеты возьмите.

— А это что за зверь?

Шатунов объяснил.

— Фрукты, водичку минеральную, кофе?

— Да уж на ваше усмотрение. Знаете, проголодался. Шел мимо, увидел вашу шикарную вывеску, зашел. Осмелел на радостях, что дела с плеч. Уже и с Вилюйском переговорил. Поразительно, слышимость великолепная. А может, дело в том, что я везучий?.. — опять залился соловьем парень, на сей раз в явном предвкушении еды.

Шатунова начала утомлять эта обаятельная простецкость. Он поджал губы и с лица его исчезла маска радушия.

— Как насчет коньячка? «ОС». Правда, самтрестовский.

— Добро.

— Грамм пятьдесят, сто?

— Последнее число годится. Простите, как вас звать?

— Валерий.

— Спасибо вам, Валерий, — парень признательно коснулся локтя Шатунова.

— Не стоит. Посидите, я скоро.

Он пошел, отдал заказ. И когда возвращался, услышал телефонный звонок. Слабый, из-за дверей их раздевалки. Поспешил туда, снял трубку.

— Привет, муженек, — надтреснутый низкий голос ударил в висок. — Как ты там у меня, не дремлешь? Куешь матбазу под семейное благо-го… о, черт!..

— Ты дома?

— Теперь да.

— Опять лыка не вяжешь! Мы же договорились…

— Плевать. Тоже мне господь на страшном суде. Знаешь, с кем я?..

— Заткнись!

В трубке раздался хриплый смех.

— Ты, дуроломчик мой, небось все на Галайбу грешишь. Ну, глупыха. А я ведь с твоим…

Шатунов бросил трубку и, глядя на нее с омерзением, невнятно и грязно выругался.

Ноздри его тонкого носа дрожали.

Он вышел из комнаты, подошел к шахматному столику.

Галайба поднял голову и тут же отвел глаза, догадавшись.

— Ну вот видишь, нашлась, — выдавил участливо. — И нечего скисать.

— Помалкивай, — кожа на скулах Шатунова белела, словно обмороженная.

Он медленно расставлял фигуры.

Взял коробку часов, установил на тех и на других время. Галайба следил искоса, увидел: трехминутка.

Потом Шатунов отнес мостостроителю все, что было готово. Вернулся.

Галайба еще сомневался. Он вопросительно посмотрел на Шатунова, кивнул в сторону зала. Шатунов ответил коротким утвердительным, кивком. Но Галайба все еще колебался. Он сделал жест: кулак с большим отогнутым пальцем в землю.

— Да! — вспыхнул Шатунов.

Галайба снисходительно улыбнулся, мол, хозяин барин. Хотя, собственно, почему, на каком основании именно так разделились роли?.. Но у него не было уже никакого желания выяснять, а там и спорить. Он знал Шатунова, знал, что теперь бесполезно; и поплыл по течению, все убыстряющемуся. В конце концов, еще надо посмотреть, кому выпадет. Он только спросил с угасающей надеждой в голосе:

— А разве сегодня Савельев?

— Савельев.

Разыграли белые и черные. Часы пришлось поставить под правую руку Шатунову.

Галайба сделал первый ход.

Сверху спустился Сытин. Хотел было за чем-то к ним обратиться, но, увидев, с какой торопливостью они давили на кнопки часов, все понял. Посмотрел в зал на смиренно жующего мостостроителя, покачал головой, подумал о нем: «Дернул тебя черт нарваться на их смену…» и поспешил к себе наверх. В голове его опять мелькнуло: «Сгорят, голуби. Когда-нибудь сгорят…»

Игра уже шла на флажках, когда Галайба получил мат. Это означало, что заваривать кашу придется ему. Ему быть «хирургом», а Шатунову — «ассистентом».

— Передохни, — спокойно сказал Шатунов и пошел докармливать мостостроителя.

Потом они сидели у столика, отвернувшись от шахмат. Сосредоточенные, хмурые, без той блаженности на лицах, с какой полагается пребывать в минуты аутотренинга. Они сидели, прислушиваясь к себе, все явственней улавливая поднимающуюся из самых глубин утробы вязкую пену раздражения. Теперь она поднималась уже по подвластным им законам все того же аутотренинга.

— Давай, — сухо и решительно сказал наконец Шатунов.

Галайба поднялся, взял со стола книжечку счетов. На верхнем листе рукой Шатунова уже было написано все как надо.

Он вышел в зал.

— Приятного аппетита.

— Спасибо, — парень недоуменно захлопал глазами на подошедшего Га лайбу, отрывавшего листок. — Вы… А меня…

— Покушали? — мягко остановил его Галайба, давая понять, что оснований для беспокойства нег.