— Двенадцать братьев? Королевы-мстительницы? Заколдованные рубашки? Волшебство покинуло мир, Шерлок. Я думал… — Джон обрывает себя и думает, не слишком ли бестактно напомнить об огромной белой обезьяне; или, иными словами, о гигантском лебедином крыле.

Крыло на секунду вздрагивает, расправляясь, и вновь укладывается вдоль спины Шерлока. Он повторяет этот свой фирменный фокус: глядит прямо сквозь Джонову плоть и кровь, сквозь грудь, набитую бесполезными органами, и знает о нем все.

— Ты думал, что такой как я больше не может существовать в этом мире, — произносит он. — Ты думал, что говорящие игрушки и чудовища-интриганы остались в прошлом, прошлое превратилось в игру воображения, и даже память о нем скоро истает, а ты останешься единственным, кто будет все еще уверен, что истории в книжках были исторической правдой, а не назидательными побасенками для детей. Ты думал, что ты один.

Джон не может вымолвить ни слова, однако все еще способен выдерживать этот нечеловеческий взгляд.

— Что ж, — говорит Шерлок. Он прочищает горло и глядит в сторону. Крыло дергается, но не расправляется. — Я тоже так думал.

В 221-Б полно сказочных книг. Это не только истории братьев Гримм или старого папаши Андерсона, но и индонезийские народные сказки и мифы американских индейцев, а еще — записи устных преданий из мест, о которых Джон раньше даже не слышал. Джон узнает, что Шерлок самостоятельно изучил несколько малоизвестных языков, чтобы прочесть это все, незатемненное переводом. Сам Джон после случившегося с ним и думать не может о том, чтобы открыть книгу сказок. Он уже знает, что в этом не отличается от большинства новых людей. Он также знает, что большинство новых людей стараются как-то переплести новые жизни со старыми — а потом и потихоньку заменить старое новым. Они понемногу забывают, что принцессы чувствуют горох сквозь двадцать пуховых перин; что порой женщины, сотканные из лютой стужи, проносятся в санях по улицам городов и выманивают мальчиков из родных домов; что не стоит трогать яблоки, ибо те сочатся ядом. Джон же вспоминал Афганистан медью на языке, и думал, что мог бы (не смог бы ни за что) тоже забыть.

Но Шерлок Холмс с его единственным фантастическим крылом и столь же фантастической способностью с одного взгляда увидеть Джонову сказку и людей, которые когда-то оживляли мир Джоновой детской, вновь возвращает Джону рассудок и почву под ногами. Джон понимает, что любит это напоминание о сказочности Шерлока, как любит воду умирающий от жажды.

Однажды, сидя в кресле посреди неопрятной, но уютной квартиры и слушая лекцию Шерлока о повторяющихся из культуры в культуру мифологических темах и мотивах, он ловит себя на желании коснуться крыла. Шелковистое ли оно на ощупь? А может быть, пушистое? Теплое ли, как плоть живого человека? Да какое бы ни было.

Джон сглатывает и наклоняется вперед, чувствуя электрический укол в основании позвоночника. Он вспоминает, что его называли «Уотсон Три Континента». Он даже помнит, что положено делать: как правильно улыбаться, наклонять голову, проводить рукой над бедром или грудью, как заставить девушку засмеяться, как целовать впадинку у нее на шее.

Но еще он знает, что память пытается подсунуть ему фальшивку. На самом деле ему едва исполнилось пять лет, и этот возраст вот уже несколько веков не менялся; когда-то он был подарком, причем не из дорогих; каждое утро он влюбляется во вращающуюся балерину, что была куда совершеннее, чем он когда либо смог бы стать даже в самых смелых своих мечтаниях. Он знает, что судьба его — каждый вечер плавиться и таять в огне вместе с ней, сиять раскаленным металлом, зная, что, вопреки всему, она любит его в ответ.

Джон влюбляется каждый день. Джон умеет любить глубоко, искренне и с первого взгляда; в конце концов он умирает ради своей любви, но каждый раз просыпается вновь и видит на другом конце комнаты свою усыпанную серебряными блестками балерину, с невыразимым изяществом застывшую в бесконечной «ласточке».

Джон понятия не имеет, какие параллели его истории можно найти в этом дивном новом мире. Он знает только, что умеет любить, и что любовь эта сжигает его изнутри.

Джон, конечно же, переезжает на Бейкер-стрит.

— Я не могу выслеживать фей, если мой деловой партнер живет на другом конце города, не так ли? — заявил как-то Шерлок, и вопрос был решен.

Шерлок не помогает Джону перевозить вещи, но наблюдает за ним и дает инструкции. Джон деланно вздыхает и отпускает многозначительные намеки — бесполезно. Наконец он сдается и безропотно хромает два пролета вверх по лестнице, пока Шерлок дышит ему в затылок, рассуждая об оставленных феями следах и наиболее вероятных зацепках.

— Стоунхендж? — интересуется Джон, роняя последнюю коробку в угол и с облегченным вздохом падая на кровать.

Матрас прогибается под ним. Шерлок нависает сверху, расправив крыло, словно угрожая. Он загораживает свет, и вокруг его кудрявой головы появляется бледный нимб.

— Слишком очевидно, не будь идиотом.

— Эй!

— Да ладно, не обижайся, почти все идиоты.

— Тогда сам придумывай место. Понятия не имею, какой тебе от меня толк в расследовании.

Пружины матраса стонут, когда Шерлок опускается на кровать рядом с Джоном. Джон дергается, но деваться некуда: Шерлок стоит на коленях рядом с ним, лицо его оказывается слишком близко. Джону хочется выползти из человечьей шкуры, оттолкнуть Шерлока прочь — или притянуть его ближе. Может быть, Шерлок сейчас ведет себя крайне бестактно. Может быть, это Джон не в курсе норм человеческого поведения: ведь до того, как стать лебедем, Холмс был просто обычным принцем, да и потом становился человеком каждую ночь. Уж конечно он должен знать, как принято у людей. Так или иначе, Джону очень не по себе: он растерян и отчетливо слышит бешеный стук своего сердца.

— Шерлок, — только это он и может сказать, сгорая изнутри.

— Нет-нет, Джон, — возражает Шерлок. — Мне нужен ассистент. Эти бурдюки из Скотланд-Ярда абсолютно бесполезны. Ты знаешь таких — гриммозависимые в отказе.

— Я… да, думаю, знаю.

Джон понятия не имеет, что это значит.

— Я пытался подать заявление о массовой пропаже фей сразу же, как только случилась вся эта ситуация. Так бывший домовой назвал меня психом! Меня! Как будто это я пробирался в голом виде в мастерскую сапожника, чтобы сделать его неблагодарную работу и позволить выдать ее за свою!

— Думаю, все мы немного психи, — замечает Джон.

Шерлок моргает: глаза у него по-прежнему как звездная пыль. Затем он разворачивается и, помогая себе толчком одинокого крыла, спрыгивает с кровати.

— Так что ты понимаешь мою дилемму.

— Вряд ли…

— Решено. Пошли, а не то пропустим следующий поезд на Оксфордшир.

Роллрайтские камни в Оксфордшире — пустая трата времени.

То же можно сказать и о великане из Серн-Аббас, что в Дорсетте.

Они добираются до скал Трезев Куойт в Корнуолле, и Джон может порадоваться забавному зрелищу, как Шерлок тщетно пытается забраться на гробницу, беспомощно хлопая крылом по ветру.

Однако неделей позже на Оркнейских островах Шерлок наконец-то берет след. Джон хромает за ним в Норвегию, Швецию и Финляндию, пока не оказывается, тяжело дыша, перед скромной хижиной где-то в безымянных лесах между Латвией, Эстонией и Россией.

— Ничего глупее в жизни не делал, — смеясь, говорит он.

Шерлок тоже смеется. Смех у него низкий, глубокий, он отдается эхом где-то в голове у Джона, рождая грезы наяву.

— Это при том, что ты вторгся в Афганистан, — замечает Шерлок, и Джон немедленно приходит в себя, хмурится.

— Нет, — отвечает. — Не было такого.

Шерлок широко распахивает глаза, потом стискивает зубы и отводит взгляд. Он первым подходит к хижине и трижды стучит в дверь.