В бэконовском стремлении обратить взор науки к земле, к познанию природных явлений, которые нам открывают чувства и потому на первых порах являются источником всякого знания, чувствуется сильное влияние протестантизма. Именно в протестантизме, начиная с самих его основателей - Лютера и Кальвина - акцент ставится на невозможность с помощью разума постигнуть то, что относится к сфере божественного, поскольку трансцендентный Бог составляет предмет веры, а не знания. Лютер был резким критиком схоластики, которая, по его мнению, пыталась с помощью разума постигнуть трансцендентное, дать рациональное обоснование истин откровения, доступных только вере. Разведение веры и знания, характерное для протестантизма в целом, привело к сознательному стремлению ограничить сферу применения разума прежде всего миром "земных вещей". Под этим понималось не просто познание природы - ибо ведь ее можно постигать с помощью спекулятивных построений, как то было, например, в средневековом и возрожденческом неоплатонизме, - но именно практически ориентированное ее познание.
Предоставив дело спасения души "одной вере", Лютер тем самым вытолкнул разум на поприще мирской практической деятельности - ремесла, хозяйства, политики. Применение разума в практической сфере тем более одобряется, что сама эта сфера с точки зрения протестантских реформаторов - и Лютера, и Кальвина - приобретает особо важное значение: труд выступает теперь как своеобразная мирская аскеза, поскольку монашеская аскеза протестантизмом не принимается. Отсюда уважение к любому труду - как крестьянскому, так и ремесленному, как деятельности землекопа, так и деятельности предпринимателя. "Протестантизм дает высокую оценку любому труду. ...Для реформаторов нет "чистой" (сакральной) и "грязной" (мирской) деятельности, - любой труд, если человек отдается ему с высшим напряжением всех сил и способностей, есть "служение Господу"". Отсюда же вытекает и признание ценности всех технических и научных изобретений и усовершенствований, которые способствуют облегчению труда и стимулируют материальный прогресс; этот последний теперь начинает восприниматься не как чисто мирское дело, но как плод настойчивого и плодотворного труда: сфера практической деятельности и нравственного обновления у протестантских мыслителей невольно объединяются.
Особенно ярко все это видно именно у Ф. Бэкона. Как и Лютер, Бэкон ориентирует науку искать свои открытия не в книгах, а в поле, в мастерской, у кузнечных горнов. Он советует исследователям "продать книги, оставить Минерву и Муз как бесплодных девственниц и посвятить себя служению Вулкану". Знание, которое не приносит практических плодов, Бэкон считает ненужной роскошью; спор об отвлеченных понятиях и "гипотезах", как позднее назовет их Ньютон, не приносит никаких результатов и потому есть пустая трата времени. "Та мудрость, которую мы почерпнули преимущественно у греков, представляется каким-то детством науки, обладая той отличительной чертой детей, что она склонна к болтовне, но бессильна и не созрела для того, чтобы рождать".
Как показывает английский исследователь Ч. Уэбстер, сама идея "великого восстановления наук" возникла в атмосфере пуританства - английской ветви кальвинизма - и осознавалась здесь как один из важнейших признаков возвращения к праведному образу жизни, характерному для человека до грехопадения. И действительно, у Бэкона мы встречаем немало попыток оправдания науки - и прежде всего естествознания - как дела не только безобидного, но и нравственно и религиозно освященного. В противоположность средневековому отношению к науке о природе как занятию второстепенному и мало способствующему спасению души (такая точка зрения характерна особенно для раннего средневековья), в XVI-XVII вв. появляется глубокое убеждение в том, что власть над природой означает нравственное и религиозное обновление. Люди, пишет в этой связи Бэкон, не должны думать, что "исследование природы в какой-либо части как бы изъято от них запретом. Ведь не то чистое и незапятнанное знание природы, в силу которого Адам дал вещам названия по их свойствам, было началом и причиной падения; тщеславная и притязательная жажда морального знания, судящего о добре и зле, - вот что было причиной и основанием искушения к тому, чтобы человек отпал от Бога и сам дал себе законы".
Изучение природы, по Бэкону, таким образом, сродни деянию Адама, не утратившего еще способности непосредственного постижения вещей, поскольку он еще не нарушил божественной заповеди и не посягнул на "моральное знание" о добре и зле. Согласно Бэкону, спекулятивная философия с ее верой в силу разума, способного постичь не только природный мир, но Бога, сродни той "тщеславной и притязательной жажде морального знания", которая послужила причиной падения человека. Напротив, смиренное и скромное обращение к "книге природы" посредством опыта и индукции, на него опирающейся, с соблюдением "трезвой меры", отпущенной человеческому разуму, и полезно, и благочестиво.
В вопросе о значении и роли науки с Бэконом полностью солидарен его современник Ян Амос Коменский, реформировавший всю систему образования в духе протестантского требования - применять разум прежде всего в делах земных, предоставив небесное - вере. "...Науки в том виде, в каком они обычно преподаются, - пишет Коменский, - недостаточно приспособлены к потребностям повседневной жизни. Философия, говорит один знаменитый писатель, обращена к школам, и нет человека, который обратил бы ее к потребностям жизни; она устрашает своими хитросплетениями и занимается только завязыванием и развязыванием узлов, сделанных ею же самою... Изучение философии представляет собой в настоящее время не что иное, как трудное и хлопотливое ничегонеделание; оно приносит мало пользы: это верчение белки в колесе, при котором люди постоянно бросаются головой вниз, не двигаясь в то же время с места..." Характерно при этом, что Коменский, так же как и Бэкон, считает приближение наук к практической деятельности не только чисто утилитарной, но и нравственной задачей, будучи убежденным в том, что таким образом сами ученые станут добродетельнее. А между тем до сих пор они не только не превосходили в этом отношении необразованных людей, но скорее уступали им. Здесь у Коменского протестантская критика средневековой учености - это в сущности критика католической церкви, не допускавшей полного разведения "небесного" и "земного", "церковного" и "общественного". Демократический пафос Коменского направлен против церковной иерархии вообще и средневекового типа образованности в частности. "Люди образованные, - говорит он, - не только редко превосходят необразованных в стремлении к добродетелям (которые являются основой гражданского общения), но даже по большей части оказываются ниже их в отношении пригодности к задачам жизни. Я говорю не только об одних грамматических буквоедах: относительно большинства стремящихся ввысь философов и богословов справедливо, что, хотя в своих отвлеченных умозрениях они кажутся себе орлами, в делах жизненных и общественных они не более, как кроты. Отсюда и вышла поговорка: "Хороший схоластик - плохой политик". Между тем школа должна бы быть преддверием жизни".
Цитируемое нами сочинение Коменского - "Предвестник всеобщей мудрости" - не случайно впервые увидело свет на родине Ф. Бэкона - в Англии: трудно найти строки, более созвучные идеям автора "Великого восстановления наук". Не только ориентация на опыт, повседневную жизнь, на чувственное восприятие и "наглядное обучение", на Вулкана, а не на Муз составляет кредо обоих: наука обручается отныне не с богословием, а с политикой и общественной деятельностью, она становится не путем к постижению божественного мира (как ее понимали еще со времени Платона), а средством "рассечения" и преобразования природы и тем самым - обратим внимание на дух времени! усовершенствования человека и улучшения гражданских дел. Наука выводится из монашеской кельи и университета в мастерскую, в поле, в химическую лабораторию.
3. ТЕХНИКА КАК ИДЕАЛ ДЛЯ НАУКИ
