— Не вижу ни дворца и ни владыки, — честно ответил я.
— Эх, человек, — вздохнула она. — Как ты убог и слаб… Я вижу все до еле зримой точки… Вот родинка под глазом… Прыщ на лбу…
У меня мороз по коже пробежал. Это была не театральная реплика! У меня, действительно, была маленькая черненькая родинка под глазом, которую сам я практически не замечал. А сегодня утром выскочил на лбу противный прыщ. Я его и прижигал, и мазью мазал, но за один день разве с прыщом справишься?.. Получается, что диалог идет не с классическим героем, а со мной! Теперь понятно, почему цирк, а не театр…
Я вгляделся в темень, она пялилась на меня десятками (или сотнями?) пар светящихся красным глаз (или огоньков?). И я уже не знал — зрители цирка на меня смотрят или тролли в пещере? Как я-то на арене оказался?..
Кабан подпихнул меня снизу, мол, приехали, слезайте, и аргумент его звучал очень остро. Я поспешил слезть с него, а лохмушка освобождаться из моих объятий не спешила. Уютно пристроилась. Держать же ее на весу без опоры на кабана было тяжеловато. Это всякие норвежские охотники привыкли оленей да медведей на себе таскать, а театральные критики — существа, к ношению тяжестей не приученные. Попытался я ее на пол опустить, но она вцепилась в мою шею обеими руками. Пришлось напрячься и держать.
— С чем пришел, человек? — раздался из темноты гулкий голос.
— Батюшка, — шепнула мне на ухо незримая обуза.
— Если видишь, ибо я ничего не вижу, — с дочкой твоей.
— И кто тебе позволил дочку мою лапать? — грозно спросил незримый папенька.
Зная первоисточник, я старался не представлять его зримый образ, заранее впадая в ужас зубодробительный, поэтому пытался сунуться в жанр детской сказки для младшего возраста и вообразить Горного Владыку в имидже безобидного царя-дурачка, коего Иван-дурак завсегда в дураках оставит, лаптем то есть. Лысый, бородатый, всегда поддатый… В это верилось с трудом, но позволяло хоть какие-то слова произносить.
— Она и позволила, — сообщил я родителю. — В жены ко мне захотела. Уж не знаю, что нашла во мне. А женщинам я в жизни не отказывал и отказывать не собираюсь. Грех это…
— Ишь, праведник какой сыскался! — проворчал отеческий глас из тьмы.
Кажется, по направлению звука я уже определил, к каким глазам-уголькам относится этот голос, потому что они сильно изменяли свечение по мере высказываний. Эмоции в батюшке разогревались. Ох, не к добру… За этими «окнами души», то бишь источниками неконтролируемой информации я и старался следить.
— Обнаглел человечишка! — послышался другой, весьма мерзкий голос. — Это чтоб наш цветочек, наша звездочка на такое страшилище позарилась?!
Это я, что ли, страшилище? Совсем тролли сбрендили, на себя бы посмотрели!..
— Так она в человечьем воплощении позарилась, — оправдал принцессу третий голос. — От воплощения эстетические ориентиры меняются.
— Стал быть, — опять заговорил папенька, — взаимностью моей дочке решил ответить?
— Решил! — одурев от страха, выкрикнул я.
— И ты считаешь, что это так просто?
— Там, где мы встретились, никаких сложностей не заметил, а если еще и царство подкинешь, совсем без проблем, — решил я разбудить его жабу — авось, задушит. На кой ему царство мне отдавать? Даже если половину.
— Как же ты им управлять собираешься, если ничего не видишь? — ехидно поинтересовался Доврский монарх.
— Да не век же в этой пещере торчать! — воскликнул я. — Выйду на свет божий и стану управлять.
— Да не божий там свет, а человечий, — осадил мою прыть троллий владыка. — А ты нашим царством управлять собрался.
— Ну, ежели ты возражаешь, — попробовал я ухватить кабана за хвост (оный, кстати, растворился в темноте), — то я и не претендую. Не вышел рылом, пойду мимо…
— И от дочки откажешься?
— А на фиг я ей без царства? Принцесса должна царицей становиться, — уверенно ответил я.
— Как же так, милый?! — возмущенно соскочила с моих рук мохнатенькая принцесса. — А любовь?
Ух, принцесса с рук — на крыльях дух!..
— Ну, коли я вам не подхожу… — вздохнул я, внутренне радуясь, что дело движется к развязке.
— И человека с человеком любовь соединяет, а уж троллицу с человеком без нее никак не соединить, — продолжила свою лирику моя незримая зелененькая. — Потому что любовь — это готовность к взаимному сближению, готовность чем-то пожертвовать.
— Да, пожалуйста, — осмелел я, помня первоисточник (почему бы не сыграть пьеску?) — Что вам надо? Одежду снять? Так любуйтесь, — я скинул с себя рванье (как оно на мне оказалось?). Все равно ж темно. И только после этого сообразил, что темно только для меня. Вот стою я перед вами, словно голенький… Почему «словно» — голый и есть.
— Фу, до чего же он уродлив, — поспешил подтвердить мою догадку чей-то брезгливый голосок. — Голый, как лягушка! Бр-р-р…
А меня понесло! Наверное, потому, что страх во мне постепенно переползал в ужас. Не тьма меня пугала, не страхолюдные мои представления троллей — это все было понятно, объяснимо, даже привычно. Ужас возникал где-то между пупком и копчиком, и ледяной сосулькой пронизывал нутро. Я и пытался его переговорить.
— Хвост мне хотите приделать? Так вот вам зад мой — приделывайте, только с парадным желтым бантиком! Дерьма коровьего пожевать, лакомства вашего — тащите! Сожру, только не обижайтесь, если блевать начну, а то и мочой кабаньей — вином вашим запью и обойдется, глядишь…
— М-да, правильно ваши мудрецы человеческие говорят: многия знания — многия печали… — тяжко вздохнул Владыка не то горный, не то подземный — я уже запутался, ибо если ты горный, так и возвышайся на горных вершинах под чистым небом, а они у черта, похоже, в заднице пристроились с комфортом.
— Особенно, когда знания — ложные, — закончил мысль владыка.
— Что значит ложные? — удивился я. — Я пьесу хорошо знаю.
— А жизнь? — усмехнулся голосом главный тролль.
— Жизнь разная, — заметил я философски, — ее знать невозможно… Так чего ж вам от меня надо?
— А скажи, чем различаются человек и тролль? — проигнорировал мой вопрос папенька.
О! Это уже по тексту… А притворяется, что не спектакль… Меня не проведешь.
— А ничем, как показала проверка на мшистой лужайке, — хмыкнул я, внутренне холодея от подступающего к горлу ужаса. Язык еле ворочался, но я знал, что пока я могу говорить, я еще не сошел с ума. — Что дочка твоя, что мои прежние подружки — невелика разница. Наверное, твоя поголодней, так насытиться недолго.
— Не охальничай, поганец! — прикрикнул оскорбленный отец бывшей девицы. — Ты в общем плане отвечай!
— А в общем — один черт! Или тролль… Кто сильней, тот и прав… Кто богаче, тот умней… Щиплет малюсенький, крупный грызет, как сказал классик.
— Сравнил, зятек, ты день и ночь… Хоть сделал женщиной ты дочь… Я с ней еще поговорю… Но не заметит лишь слепой, сколь мы различны: людь и тролль.
— Ну, волосата, зелена, страшна немножечко она… Но очень ласкова, страстна — была б отличная жена. Хотя я здесь у вас — слепец… Что было там, наверно, морок… Куда ты гнешь, скажи, отец?
— Всяк человек стремится стать, всяк тролль стремится быть вовеки. Мы — ваша цель, мы те, к кому идти вам надо по уму… Да только ум ваш слеп и глух и даже не спасает нюх, поскольку он на ложь настроен… Мы зрячи там, где вы слепы, мы там сильны, где вы бессильны. Для нас не существует тьмы, а вы, как светлячки во мраке… Ты избран дочерью моей… И долгий путь в тысячелетья ты мог бы враз преодолеть, но… должен сам того хотеть…
— О, как ты складно можешь петь! — выдавил я из себя вместе с комьями ужаса. — Зачем меня ты держишь в страхе? Я еле жив, почти безумен, а ты мудришь… Садист ты? Дурень?
— О чем ты? — удивился он. — Ах, понял… Это — чтобы вы от троллей вдалеке держались… Ведь человек, увидев палец, готов и руку откусить… Сейчас ослабим мы защиту…
И, правда, полегчало. Меня уже не выворачивало от ужаса, а только потряхивало от страха.
— А ты силен! — оценил папенька. — Недаром избран был дочуркой… Другой давно уж стал бы чуркой, а ты изволил и шутить… Но все ж решай… Не зря вам сказку рассказали, про то, как Вечный Ёргирмунд, Змей Мировой, поглотит и богов всесильных, и ваш, богам подвластный мир… Намек… И светоч путеводный…
