Как видно, уже тогда они что-то почувствовали. Некоторые высказались в том смысле, что Хартли, должно быть, все еще страдал от какой-то подхваченной в Египте лихорадки; но мне не думается, что сами они этому верили. Потрясенные видом Хартли, все в один голос твердили, что будто ощутили в нем некую чужеродность. Да, таким они никогда Артура Хартли не видели: перед ними сидел пожилой незнакомец, настороженно повышавший ворчливый голос, когда его спрашивали, как прошло путешествие. Он и впрямь казался незнакомцем, так как, судя по всему, даже не узнавал некоторых их тех, кто его тепло приветствовал, другим же отчужденно кивал; не самая лучшая формулировка, но что можно сказать, когда старый друг после долгой разлуки молча глядит в пространство, а в его глазах отражаются какие-то зловещие, далекие ужасы?

В этом-то и заключалась странность, которую все подметили в Хартли. Он боялся. Страх оседлал его сутулые плечи. Страх окрасил бледностью его мертвенное лицо. Страх светился в его пустых, устремленных вдаль глазах. Страх заставлял его голос дрожать от подозрительности.

Мне обо всем рассказали, и я решил навестить Артура Хартли. Другие говорили, что предприняли к этому немало усилий и целую неделю после вечера в клубе пытались прорваться в квартиру Хартли. На звонки в дверь, жаловались они, Хартли не отзывался, телефон был отключен. Но виной тому, рассудил я, был страх.

Я не готов был бросить Хартли на произвол судьбы. Мы были довольно хорошими друзьями; должен также признаться, что я чувствовал в этой истории привкус тайны. Сочетание оказалось неотразимым, и как-то в послеполуденный час я отправился к Хартли и позвонил в дверь.

Никакого ответа. Я стоял в полутемном холле и прислушивался, надеясь услышать звук шагов, уловить какие-то признаки жизни в квартире. Ничего. Полное, глухое молчание. На миг у меня мелькнула дикая мысль о самоубийстве, но я тут же со смехом ее отбросил. Нелепо и думать о таком — и однако, во всех рассказах о душевном состоянии Хартли отмечалось тревожное единодушие. А когда самые флегматичные и недалекие из скучных завсегдатаев клуба сходятся в оценке чьего-либо состояния, возникают причины для беспокойства. Но самоубийство…

Я снова позвонил, больше для проформы, чем в ожидании ощутимых результатов, затем повернулся и стал спускаться по лестнице. Помню, перед уходом я даже почувствовал мимолетное и необъяснимое облегчение. Размышления о самоубийстве в этом полутемном холле я не назвал бы приятным времяпрепровождением.

Я дошел до двери внизу, открыл ее — и знакомая фигура быстро проскользнула мимо меня на площадку. Я обернулся. Это был Хартли.

С тех пор, как Хартли вернулся из Египта, я впервые увидел его — и вид археолога меня ужаснул. Каким бы ни было его состояние в клубе, за минувшую неделю оно лишь невероятно ухудшилось. Его голова была опущена; когда я поздоровался с ним, он поднял взгляд, и я испытал страшное потрясение. В глубине его глаз скрывался кто-то незнакомый, запуганный и преследуемый. Могу поклясться, что он задрожал, когда я к нему обратился.

На нем было потрепанное пальто, висевшее на исхудалом теле, как на вешалке. Я заметил, что он держал в руке большой пакет, завернутый в коричневую бумагу.

Я что-то произнес. Не помню, что именно; в любом случае, мне было нелегко скрыть свое замешательство. Думаю, я был до назойливости сердечен — ведь было заметно, что он с удовольствием взбежал бы по лестнице, не заговорив со мной. Мое удивление вылилось в задушевные слова. Довольно-таки неохотно он предложил мне подняться.

Мы вошли в квартиру, и я заметил, что Хартли запер дверь на два оборота ключа. Для меня это стало явным доказательством происшедшей с ним метаморфозы. В былые времена Хартли всегда в буквальном смысле слова держал открытый дом. Его могла задержать работа в институте, но случайный гость всегда находил его дверь открытой. А теперь Хартли запер ее на два оборота ключа.

Я обернулся и оглядел квартиру. Не могу сказать, что я ожидал увидеть, но взглядом искал, безусловно, признаки каких-то радикальных перемен. Ничего подобного. Мебель не передвигали, картины висели на своих местах, темными громадами высились книжные шкафы.

Хартли извинился, удалился в спальню и вскоре вернулся, избавившись от пальто. Прежде чем сесть, он подошел к каминной полке и чиркнул спичкой перед маленькой бронзовой фигуркой Гора. Миг спустя в воздух, в лучших традициях экзотической романистики, поднялись густые серые кольца дыма, и я ощутил пикантный и жгучий аромат крепких благовоний.

Вот и первая загадка. Подсознательно я вел себя как детектив в поисках улик — или, возможно, психиатр, выискивающий психоневротические отклонения. Тот Артур Хартли, которого я знал, терпеть не мог благовония.

— Отгоняет запах, — объяснил он.

Я не спросил, какой запах. Не стал я и расспрашивать Хартли о путешествии, о его необъяснимом поведении после отъезда из Хартума, когда он перестал отвечать на мои письма, или о том, почему он по возвращении целую неделю избегал моего общества. Вместо этого я позволил говорить ему.

Сперва он ничего особенного не сказал. Говорил он бессвязно и перескакивал с предмета на предмет, и за всем этим я чувствовал отчужденность, о которой меня предупреждали. Он сказал, что забросил работу, и намекнул, что собирается уехать из города и поселиться в фамильном имении. Он долго болел. Он разочаровался в египтологии и ее ограниченности. Он ненавидит темноту. В Канзасе все чаще случаются нашествия саранчи.

Это был бред сумасшедшего.

Я все понял — и с извращенной радостью, рожденной ужасом, вцепился в эту мысль. Хартли сошел с ума. «Ограниченность» египтологии. «Я ненавижу темноту». «Саранча в Канзасе».

Но я продолжал молча сидеть, а он тем временем принялся зажигать в комнате большие свечи; я молчал и смотрел сквозь облака дыма на его подергивающееся лицо, освещенное пламенем свечей. И тогда он не выдержал.

— Ты друг мне? — выпалил он. В его голосе звучал вопрос и недоуменное подозрение; внезапно мне стало жаль его. Ужасно было видеть его помешательство. И все же я с самым серьезным видом кивнул.

— Ты мой друг, — продолжал он. На сей раз его слова прозвучали утвердительно. Последовавший за ними глубокий вздох подсказал мне, что Хартли на что-то решился.

— Знаешь, что было в том пакете? — неожиданно спросил он.

— Нет.

— Так я тебе скажу. Средство от насекомых. Вот что там было. Инсектицид!

Его глаза загорелись поразившим меня торжеством.

— Я неделю просидел дома. Боялся распространить заразу. Они, понимаешь ли, повсюду следуют за мной. Но сегодня я придумал способ — и до абсурда простой. Я вышел и купил средство от насекомых. Много фунтов порошка. И жидкость для опрыскивания. Особая формула, смертельней мышьяка. Самое элементарное изобретение, если вдуматься — но именно его прозаичность может одолеть Силы Зла.

Я глупо закивал. Можно ли устроить так, что его заберут этим же вечером? Если мой приятель, доктор Шерман, диагностирует…

— Теперь пусть приходят! Это мой последний шанс — благовония не работают, и даже при свете они ползают по углам. Странно, что панели еще держатся; они наверняка источены.

О чем это он?

— Прости, я забыл, — сказал Хартли. — Ты ведь ничего не знаешь о них. Я хотел сказать, о заразе.

Он наклонился вперед; тени его белых рук извивались на стене, как щупальца осьминога.

— Поверь, я сам над всем этим смеялся, — произнес он. — Археология — занятие не для суеверных. Мы постоянно копаемся в развалинах. Заклятия, наложенные на старые вазы и разбитые статуи, никогда не казались мне чем-то важным. Но египтология — нечто совсем иное. Там мы имеем дело с человеческими телами. Мумифицированными, но все же человеческими. К тому же египтяне были великим народом — мы даже не подозреваем, какими научными секретами они владели, и даже не начали приближаться к их мистическим концепциям.

Ага! Так вот он, ключ! Я внимательно слушал.