Она перевела дух. Не то попросила, не то потребовала:
— Не ходи к нам, Осман! Не надо! Ты же знаешь, я Солтана жду! Вон сколько девушек кругом. Женись.
— Мне никто не нужен, кроме тебя, — : глухо сказал Осман.
Чайник закипел, захлопав крышкой. Сенем сняла его с огня и понесла в дом.
Гребешок света в лампе стал совсем крохотным, выхватывал из полумрака лишь край стола. Девушка торопливо наполнила ковшик, подала матери. С жадностью выпив обжигающую жидкость, Телли Арвад попросила вновь наполнить его. Только после третьего ковшика жажда ее уменьшилась, она откинулась на подушки и прошептала:
— Кто приходил, доченька? Осман?
Сенем промолчала.
— Почему не ужинаешь? Возьми в кясе…
Лампа погасла. Сенем ощупью нашла под зеркалом кясу, открыла. Запах мяса и душистого свежего хлеба ударил в ноздри: даже голова закружилась.
— Опять скажешь: люди принесли? — спросила она хмуро.
— А кто же? Сестра Османа. От чистого сердца дают. От себя отрывают…
«Подкармливает, — подумала Сенем с неприязнью, вновь вспыхнувшей в ней. — Как нашего пса… Чтобы приползла к нему…»
Вытащив из кясы мясо и хлеб, она направилась к двери, решив отдать их собаке, но, не сделав и двух шагов, со стоном вонзила зубы в лепешку, солоноватую и мокрую от слез, которые текли по ее щекам.
А мать все говорила и говорила, не замечая в темноте слез дочери:
— Родная моя, Осман — хороший человек. Добрый, хозяйственный. Будешь за ним жить — горя не знать… Солтана ждешь? Где он, твой Солтан? Был бы жив — написал. Все говорят: убили его!
— Мама, не мучай меня! — вскрикнула Сенем.
— Разве я тебя мучаю? Сама себя терзаешь. Посмотрись в зеркало: на кого похожа стала? Войне проклятой конца не видно, пусть даже вернется Солтан, к тому времени старухой будешь… Ты — моя кровиночка, мне ведь ничего не надо уже, о тебе думаю…
Так и забылась Сенем в тяжелом сне под причитания матери.
Проснулась она, когда солнце вовсю гуляло по дому. «Проспала, — в страхе подумала она. — Что теперь Гафароглы скажет! Почему мама не разбудила?»
Телли Арвад на топчане не было. Сенем выбежала из дома и вскрикнула: мать лежала навзничь возле очага с неловко подвернутой рукой; в другой руке у нее были зажаты стебли хлопчатника, которые она так и не донесла до печи.
С громким плачем Сенем бросилась на землю, возле матери.
— Мамочка, не умирай! — кричала она в ужасе: — Я все сделаю, как ты хочешь, только не умирай!
На шум сбежались соседи. Тетушка Сакина командовала: «Воды несите, скорее…» Принесли воды, стали брызгать на лицо матери. Сенем, как в бреду, повторяла одно и то же: «Я виновата, из–за меня…»
Наконец Телли Арвад пришла в себя. Ей помогли вернуться в дом. До самого вечера Сенем ни на минуту не оставляла мать одну: то и дело поправляла ей постель, согревала чай или просто держала ее за руку, как бы стараясь влить в слабеющее тело свои силы. Что–то надломилось в душе у девушки. Стоило ей вспомнить помертвевшее лицо матери, лежащей в беспамятстве возле очага, как ее охватывало отчаянье. Она понимала, что долго сопротивляться не сможет.
Так и случилось через несколько дней.
Причитания матери Сенем услышала, еще не переступив порога дома. Мать стояла полураздетая, повиснув на ручке двери:
— Дождалась, доченька! Отказался от тебя Осман! На другой женится!
Мать вцепилась пальцами в волосы, стала раскачиваться и оседать на пол — лохматая, седая, жалкая и страшная в своей беспомощности и озлобленности.
— Пусть женится, — тихо сказала Сенем.
— Убила! — закричала мать, выпрямляясь и отталкивая ее. — Люди, приходите смотреть на убийцу!
Пошатываясь, она побрела по двору к калитке, продолжая кричать, словно обезумев. Сенем бросилась за ней, загородила дорогу, сказала задыхаясь:
— Не надо, мамочка, не надо! Я согласна,„Пусть этот собачий сын меня забирает.
Рыдая, она бросилась в дом.
…Телли Арвад после этого прожила еще много лет так, что Сенем порой думала: не разыграла ли мать в тот день нехитрый спектакль, чтобы выдать дочь замуж?
* * *
Уже второй раз за этот вечер Алыш спрашивал:
— Па! А почему мама не идет?
Осман отвечал спокойно, чтобы не волновать зря сына:
— Что, ты ее не знаешь? Пока все сено не сгребет — не жди.
Но он и сам беспокоился: Сенем никогда так не припозднилась.
Ах, Алыш, Алыш! Старики говорили: «Сын послан Осману самим аллахом в награду за доброту». Если бы Осман верил в бога, он сказал бы иначе: «В награду за многолетнюю, терпеливую веру в чудо». Чудом и было рождение Алыша.
Осман стал ждать его со дня свадьбы. Впрочем, тогда рождение сына не казалось чудом. Он даже прикидывал: не пора ли начинать мастерить люльку? И гости на свадьбе поднимали стаканы все больше за детей Османа и Сенем. Свадьба была скромная — на всех гостей один десятилитровый бочонок вина, подарок Гафароглы. В самом начале войны закопал он этот бочонок, поклявшись, что выпьет его в День Победы, но узнал, что у Османа нет вина в доме, не удержался, выкопал. А на свадьбе сказал: «Придет победа — и без вина будет. Веселье! Свадьба — тоже победа! Жизнь победила, дети пойдут, теперь нам много детей надо, чтобы восполнить наш род!»
И, сказав так, Гафароглы, за три года не выпивший и стакана вина и поэтому сразу же захмелевший, вышел из–за стола, вытащил из–за пояса плетку с рукояткой, выточенной из ножки косули, и, обращаясь к гостям, закричал, как прежде, до войны, когда был тамадой на свадьбах: «А ну, парни, чего стоите?» Прежде парни только этого и ждали: выходили в круг, начинали танец, а Гафароглы, размахивая плеткой, словно быч подгонял их: — быстрей, быстрей! Иногда плетка и впрямь задевала кого–нибудь из парней. Тот молчал, за него вскрикивала одна из девушек, стоявших поодаль. И сразу всем становилось ясно: вот они, жених и невеста на новой и скорой свадьбе!
Теперь, вытащив из–за пояса плеть, Гафароглы мгновенно протрезвел. В круге кроме него стоял Осман, колчерукий с детства Наджаф, да еще трое инвалидов, вернувшихся с войны… Девушки выталкивали в круг школьников — мальчиков, но те жались к матерям.
— Ну что ж, Сенем! — сказал тогда Гафароглы, стараясь шуткой скрыть смущение. — На тебя вся надежда. Рожай побольше!
Однако день шел за днем, месяц за месяцем, а Сенем все не тяжелела. Каждый вечер, ложась в постель, Осман спрашивал осторожно: «Нет?» И Сенем виновато отвечала: «Нет».
Кончилась война. Вернулся Солтан, пролежавший в госпитале, полгода после тяжелой контузии, и вновь уехал — исчез, как будто его и не было; вернулись другие фронтовики, свадьбы нет–нет, да- шумели теперь в Гарагоюнлу, а там и младшенькие подросли, заженихались, заневестились. И уже протянулись кое–где за домами веревки с пеленками, закачались колыбели… А Сенем все так же виновато отвечала по вечерам на вопрос Османа: «Нет»…
Дом без детей мертв. Осман стал хмурым, раздражительным, хотя изо всех сил старался не сорваться, не обидеть Сенем. Разве она была виновата? Но однажды он все–таки не выдержал. Случилось это в тот день, когда тракторист Шалон. вдруг посреди бела дня появился на сельской улице, пританцовывая, вопя что–то бессвязное и потрясая гроздьями бутылок, зажатыми за горлышки в кулаках. Говорить связно от волнения он не мог, а просто стал поспешно разливать вино по стаканам всем, кто сбежался к нему. И только выпив свою долю, наконец выдохнул: «Сын! Сын у меня родился!»
До самого вечера гуляли друзья Шалона, среди них Осман, отмечая рождение первенца. Домой Осман вернулся сильно расстроенным. А Сенем в этот вечер, как нарочно, была весела и даже игрива. Напевая, она подходила к зеркалу, прихорашивалась и как–то особенно при этом поглядывала на мужа. И хотя Солтана давно уже не было в селе, странное поведение жены пробудило ревность в душе Османа. Что за беспричинная радость? Не получила ли она весть от своего первого возлюбленного? Он не переставал ревновать жену все эти годы, ие признаваясь себе в том, что ждет с таким нетерпением ребенка еще и потому, что тот окончательно привяжет к нему Сенем. Впервые, в жизни ему захотелось ударить жену. Желание это было таким сильным, что он поспешно лег в постель и отвернулся к стене, чтобы не видеть Сенем. Но она сама подошла к нему.
