– Мсье, – начал официант, – все, что я вам расскажу, правда. История эта любопытна и, возможно, вы не поверите ей, но она зафиксирована официально. В свое время Жан Бушон работал здесь. У нас был ящик. Когда я говорю «у нас», то следует иметь в виду «за исключением меня», поскольку я в то время здесь еще не работал.

– Мне известно об ящике для сбора чаевых. Мне известно все, вплоть до 1874 года, когда я сам увидел Жана Бушона.

– Мсье, вероятно, знает, что к тому времени он уже был похоронен?

– И, кроме того, я знаю, что он был похоронен на средства, собранные другими официантами.

– Да, мсье, он был беден, но и его коллеги-официанты отнюдь не были богаты. Так что у него не было шансов на en perpetuite. Поэтому, по истечении оговоренного договором срока, произошло то, что могила Жана Бушона была вскрыта, а его останки удалены, чтобы освободить место для следующего «постояльца». Но вот что любопытно: было обнаружено, что полуистлевший гроб был забит – почти полностью – пяти— и десятисантимовыми монетами, среди которых нашлись несколько немецких, без сомнения, полученные от этих прусских свиней во время их оккупации Орлеана. Об этом было много разговоров. Наш хозяин и старший официант отправились к мэру и рассказали, что эти деньги были похищены в течение нескольких лет, начиная с 1869 года, у наших официантов. Наш patron заявил, что исходя из соображений приличия и справедливости, эти деньги должны быть возвращены им. Мэр был человеком разумным и честным, а потому он согласился с такой точкой зрения и отдал распоряжение раздать все найденные в гробе монеты официантам нашего кафе.

– И вы разделили их между собой.

– Помилуйте, мсье, мы этого не сделали. Это правда, что деньги могли считаться принадлежащими нам. Но в таком случае мы обманули бы тех, кто работал в кафе в те времена, – поскольку большинство из них оставили работу, – в пользу тех, кто работал всего лишь год-два. Мы не смогли бы разыскать всех: кто-то из них уже умер, кто-то уехал. Мы много рассуждали о том, что сделать с этими деньгами. Кроме того, мы боялись, что если не найдем достойное применение деньгам, дух Жана Бушона вернется в кафе и продолжит собирать чаевые. Это стало непременным условием – использовать деньги так, чтобы душа Жана Бушона была удовлетворена. Один предлагал одно, другой – другое. Кто-то сказал, что самым лучшим будет заказать на всю сумму заупокойные мессы по его душе. Но старший официант отверг это предложение. Он сказал, что прекрасно знает Жана Бушона и что такое использование денег ему бы не понравилось. И предложил расплавить все монеты и отлить из них статую Жана, которую поставить здесь, в кафе, поскольку имеющихся монет недостаточно для большой статуи на площади. Если мсье пойдет со мной, я покажу ему эту статую; это великолепное произведение искусства.

Он поднялся, я последовал за ним.

В центре кафе располагался пьедестал, а на нем – статуя, высотой около четырех футов. Она представляла собой человека со знаменем в левой руке, чуть наклонившегося назад; правая рука была поднята ко лбу, словно туда угодила пуля. Сабля, по всей видимости, выпавшая у него из руки, лежала в ногах. Я внимательно посмотрел на лицо: оно было совершенно отлично от лица того Жана Бушона, которого я запомнил: ни пухлых щек, ни бакенбард, ни сломанного носа.

– Вы меня, конечно, извините, – сказал я, – но эта статуя нисколько не напоминает Жана Бушона. Это может быть молодой Август, или Наполеон. У нее совершенно греческий профиль.

– Может быть и так, – ответил официант, – но у нас не было его изображения. Поэтому мы предоставили все гению скульптора, а, кроме того, не последнюю роль сыграло желание угодить духу Жана Бушона.

– Хорошо. Но даже поза неверна. Жан Бушон упал с лестницы головой вниз, а эта статуя изображает человека, отклонившегося назад.

– Было бы не очень красиво, если бы он наклонился вперед; кроме того, возможно, духу Жана Бушона это бы не понравилось.

– Я понимаю. Пусть так. Но знамя?

– Это была идея скульптора. Жан не мог быть изображен, подающим чашечку кофе. И он изобразил его так, как вы видите. Искусство превыше всего. Если мсье не затруднит, он может прочитать надпись на пьедестале.

Я наклонился и с некоторым удивлением прочел:

– Как! – воскликнул я. – Но ведь он же умер, упав на лестнице черного хода, а вовсе не на поле славы.

– Мсье! Весь Орлеан – это поле славы. Разве не мы во главе со святым Анианом задержали гуннов Аттилы в 451 году? Разве не мы, под предводительством Жанны д'Арк, дали отпор англичанам, – мсье, надеюсь, извинит меня, – в 1429 году? Разве не мы прогнали немцев из Орлеана в ноябре 1870 года?

– Это все верно, – согласился я. – Но Жан Бушон не выступал против Аттилы, его не было в войске Жанны д'Арк, он не гнал немцев. К тому же «Отрадно и почетно умереть за отечество», – сильно сказано, если учитывать известные нам факты.

– Как? Разве мсье не видит, как великолепно передан патриотизм?

– Признаю, но не вижу для этого оснований.

– Что основания? Главное – чувство.

– Но ведь статуя поставлена не в честь Жана Бушона, который умер за свою страну, а, извините меня, в банальной драке. И, затем, здесь неверная дата. Он умер в 1869 году.

– Всего-то год разницы.

– Да, но в результате этой ошибки, плюс цитата Горация, в отношении к этой статуе, кто-то может подумать, что Жан Бушон погиб при попытках немцев снова взять Орлеан.

– Ах, мсье, покажите мне того человека, который, глядя на статую, рассчитывает увидеть в ней абсолютную правду по отношению к умершему?

– Но ведь в данном случае в жертву приносится истина! – возразил я.

– Жертва – это великолепно! – сказал официант. – Нет ничего более благородного, более героического, чем жертва.

– Но не в том случае, когда в жертву приносится истина.

– Жертва – всегда жертва.

– Хорошо, – сказал я, понимая, что спорить бесполезно, – безусловно, это великое произведение, созданное из ничего.

– Не из ничего; а из тех монет, которые Жан Бушон украл у нас, чтобы хранить их в своем гробу.

– Он больше не появлялся?

– Нет, мсье. Хотя… Да, один раз, когда устанавливали статую. Это делал наш patron. Кафе было переполнено. Присутствовали все наши постоянные клиенты. Хозяин произнес великолепную речь; он говорил о моральных, интеллектуальных, социальных и политических заслугах Жана Бушона. Никто не удержался от слез, даже он сам. И вот, когда мы стояли, окружив статую, – я тоже стоял и тоже отчетливо видел, подобно многим другим, – я видел Жана Бушона. Он стоял прямо напротив статуи и пристально ее рассматривал. Я отчетливо видел его усики и бакенбарды. Хозяин кончил говорить, вытер глаза и высморкался. Настала мертвая тишина, никто не произнес ни слова. Мы застыли в благоговейном молчании. Прошло несколько минут, Жан Бушон обернулся к нам, – мы все видели его пухлые бледные щеки, толстые чувственные губы, сломанный нос, маленькие, как у свиньи, глазки. Он никак не походил на свой идеализированный портрет, так что с того? Главное – он был полностью удовлетворен. Стоя к нам лицом, он повернул голову вправо, затем влево, одарив нас тем, что я назвал бы самодовольной улыбкой. Поднял руки, словно бы призывая на нас благословение, и исчез. С тех пор его никто не видел.

Полковник Маунтджой получил назначение в Индии, требовавшее его постоянного присутствия там. И потому он был вынужден отправить обеих своих дочерей, еще совсем девочек, в Англию. Жена его скончалась от холеры в Мадрасе. Девочек звали Летиция и Бетти. Разница в их возрасте составляла год, но они были настолько похожи, что их зачастую принимали за близнецов.