Туда-то, к Светику, сейчас я направлялась – за оставшуюся неделю до свадьбы все подготовить, собраться с мыслями – и, что уж поделаешь – заползти в дальний угол, зализать все свои раны. На работе даже отпуск взяла…

Потому что пару недель назад пришла ко мне прямо домой женщина, да безо всяких обиняков заявила, что Мишу она моего любит, и он ее тоже, и ждут они ребенка, а я вроде как помеха выхожу их бесконечному счастью. Наверное, не сильно я и удивилась – все равно, прожив всю жизнь с человеком, и чуешь и видишь все, что с ним происходит. Если, конечно, он тебе нужен. А мне Миша мой всегда особенным был, никогда даже в мыслях его ни с кем не сравнивала… Даже на работе, слушая, как девчонки на обеде трындят бесконечно о своих толиках, пупсиках, калашниченковых и иже с ними – всегда молчала, боялась, что расскажу кому – и сглажу свое счастье…

Не помогло, видно… Чувствовала я, конечно, что все как-то изменилось, просто верить себе не хотела, все спасительное что-то придумывала… Он в последние пару месяцев такой заботливый стал, внимательный, и показалось, что вот оно – сын вырос, остались мы сами и сможем друг другу внимания больше уделять, съездим вдвоем куда-нибудь. Сама себе говорила – это он для меня с новым запахом туалетную воду купил. Для меня на вторую работу устроился – ведь давно мечтали на море слетать. Наверное, сильнее всего в людях ошибаются те, кто их любит.

И вот я ошиблась. До вечера не помню, как дожила – казалось, сгорю, как хворост, и пеплом у порога осыплюсь. Не осыпалась… Наверное, он знал, что ОНА ко мне приходила – зашел, как не к себе домой, не переодеваясь, сел в зале… Мне все еще хотелось надеяться, что он просто хочет меня позвать куда-то, и остался в выходном. Но он молчал. Я видела – злился, но не говорил ни слова… Он всегда, когда не знает, что делать – злится. Меня это всегда так смешило… А сейчас, наверное, остудило немного жар во мне. Это было так грустно – видеть своего любимого человека растерянным, не знающим, с чего начать. И я спросила, что будем делать дальше… Наверное, хотелось ему все-таки сделать вид, что он и не понимает, о чем идет речь, но все же посмотрел на меня, и понял, что без толку. Пожал плечами. Вдохнул. Ну, слава Богу. Значит, что-то решил.

– Кать, я, наверное, дел натворил…

Молчу. Знаю, что он ждет от меня какой-то реакции, слез, злости, понимания – чего-нибудь, а я хочу просто исчезнуть, совсем раствориться вместе со всею своей болью, и этим жаром невыносимым…

– Мне, наверное, надо теперь с нею жить… Ей рожать через пять месяцев…

Надо вдохнуть. Люди без кислорода не живут. Это хорошо. Потому что вдохнуть – ну никак.

– Ну, понимаешь, я тут подумал – может, я дом бабкин продам – и маленькую квартиру нам куплю, а то она в съемной сейчас живет…

Вдох!

– А то эту долго разменивать, да и тебя не хочу напрягать…

Выдох…

– Ну, ты чего молчишь-то?

Вдох.

Все. Уже могу.

– Я думаю, Миша. Ты все окончательно решил?

Начал снова злиться…

– Катюх, ну ты-то хоть меня не мучь! Что значит – окончательно? Как ты себе видишь это все? Леле рожать, а я что, должен отказываться от дочери? Ты же не захотела второго!

Это правда. Когда Гошке было три года, я снова забеременела. Миша работал вахтами, в недолгие пересменки «отдыхал душой» – всей компанией уезжали на охоту – рыбалку на несколько дней, привозили его частенько оттуда совершенно бесчувственным еле ковыляющие друзья. Он приходил в себя пару дней и уезжал на вахту… Я металась между деревней, где в большом доме жила моя болеющая уже тогда мама и теть Света, работой и детсадом. Когда узнала, что беременна, поняла, что просто не смогу быть везде и сразу… Такое навалилось горькое отчаяние… Наверное, надо было бросить все – и работу, и город, и Мишу – удрать в деревню и родить там, но тогда почему-то это казалось невозможным. И я пошла в больницу на операцию…

В той бесконечной гонке эти часы после наркоза в больничной палате были каким-то другим, чужим и холодным миром, деловитые медсестры, спокойные врачи, многочисленные соседки и разговоры – ни о чем и о самом страшном…

– Ой, девочки, в этот раз прям легко прошло! Прошлый раз дважды меня скоблили – думала кони двину!

…

– Чего-то бледная она лежит, эй, подруга, может, медсестру позвать?

…

– А я своему говорю – давай лучше бэху возьмем, раз уж выбор есть!

…

– Нагнали что-то сегодня народу – в палате уже дышать нечем! Эй, девки, заткнитесь все – кислород жрете немеренно!

…

– Гляньте, эй, подруга, ты куда собралась-то? Тебя же штормит еще! Оклемайся сперва – для того ж и койка дадена!

А наркоз, оказывается, обезболивает только тело. И там, внутри, поселяется то, что потом потихоньку будет шириться и болеть, противно царапать сердце и постепенно вырастет в колючее и пропитанное ядом: «Ты отказалась». И, как только открываешь глаза на этой самой кровати и понимаешь и что уже… все – внутрь вползает это самое опустошение, про которое в палате почему-то никто не говорит… И хочется унести его отсюда побыстрее, чтоб эта пустота не заполнилась техническими подробностями и фразами женщин с соседних коек…

А потом так и не наступает за всю жизнь момент, когда твое тело захочет снова сделать тебе этот ненужный некогда, а теперь желанный подарок.

– Хорошо, Миш. Ты делай, как считаешь нужным, только давай сначала дети поженятся, ладно? Я потом тебе все помогу – давай только не сейчас, пожалуйста…

– О’кей, Катюх, всегда знал, что ты надежный человек!

…

И он, уже совсем спокойно собрав какие-то вещи, покружив по дому, крикнул с порога:

– Кать, дверь запри!

Как обычно. Будто и не ушел только что из моей жизни к другой женщине. К другому ребенку.

Домик мне от бабушки достался, в районе, после войны отстроен был, бабушка с дедом, еще молодые, сами сруб поднимали. Соседи тогда помогли, чем могли, все так жили.

Дед мой был азартный, как что в голову втемяшится – тут же задумку в жизнь приводил. Потому и дом вышел не как у всех, а с высокими потолками, большой верандой, жилым светлым чердаком, который бабушка звала «светица», потому как жила там потом почти всю жизнь ее младшая подружка, Светик. Да и комнаты все заложил просторными, видно, надеялся, что детей будет много. Но военный голод и тяжелая стройка, пережитые моей бабушкой, нарушили все планы – родилась у них только моя мама. После ранней дедовой, а потом и бабушкиной смерти жила она там с тетушкой много лет, а три года назад и ее не стало.

Осталась в доме только Светик. Светик – давняя подруга моей бабушки, но я ее всегда за тетушку принимала. Ей уже, как говорит она сама, неприлично за семьдесят, но она по-прежнему бодра и просто потрясающе выглядит. Жизнь у нее сложилась не слишком счастливо, как и у многих, переживших войну и потерю родных. Правда, Светик родилась перед самой войной, и мало что помнит, кроме постоянного чувства голода. У нее до сих пор все карманы забиты всегда конфетками и сушками, и если дома нет готовой еды, Светик не начнет ни одно дело, пока ничего не приготовит.

На самом деле, она удивительный человек. Когда бабушка с дедом поженились, Светику не было еще и десяти, она практически жила во флигеле районной больницы, там же работала и моя бабушка медсестрой. В больницу Светика привезли в сорок четвертом малышкой, исхудавшим донельзя птенчиком. Дальняя малюсенькая деревенька, откуда она была родом, наполовину вымерла к тому времени от зимнего голода, и старый деятельный председатель правления принял решение – обошел все дома, и позвал жить до лета в клуб. Собрались все, одну, хоть и большую, избу протопить было легче, да и одноглазая тетка Марья, в начале войны окончившая курсы медсестер, могла хоть чем-то помочь тем, кто болел. Светика отправили в районную больницу на санях по последнему снегу с пневмонией, вместе с соседским мальчишкой. Она почти не приходила в себя, вся горела страшным лихорадочным огнем, съедавшим ее последние силы. Выхаживали тогда ее всем миром, а уже слегка ожившую – баловал каждый, как мог.