– Ты же знаешь о проклятии Блу, да? – негромко спросил Адам.
Если ты поцелуешь свою истинную любовь, он умрет.
Да, он знал. Он также знал, почему Адам спрашивает об этом, и почти поддался соблазну отшутиться, поскольку все еще смущался говорить о себе и Блу. О Блу и о себе. Он вновь ощутил себя полным придурком. Но этой ночью они говорили только правду, и тон Адама был серьезен, поэтому он ответил: – Я знаю.
– Как думаешь, это касается тебя? – продолжал Адам.
– Думаю, да, – осторожно ответил Гэнси.
Адам огляделся, чтобы убедиться, что Ронан и Блу все еще оставались на кухне. Они были там.
– А как насчет тебя?
– А что насчет меня?
– В проклятии сказано, что ты – ее истинная любовь. А ты? Ты сам любишь ее?
Адам очень осторожно произносил слово «любовь», словно для него это был незнакомый элемент периодической таблицы. Гэнси был готов уклониться от ответа, но, взглянув на Адама, понял, что его друг очень ждал этого ответа и что вопрос изначально касался чего-то совсем другого.
– Да, – просто ответил Гэнси.
Адам повернулся к нему; он был весь в напряжении.
– Каково это? Как ты понял, что это не просто дружеские отношения?
Теперь стало и впрямь очевидно, что Адам думал о чем-то совершенно другом, поэтому Гэнси не знал, как ответить. Это мгновенно напомнило ему о том, как он сегодня утром стоял в той яме с Генри, и Генри ничего не требовал у него, а лишь хотел, чтобы Гэнси выслушал его. Но здесь все было иначе. Адаму что-то было нужно. Поэтому он пытался найти способ выразить это.
– Мне кажется… Она дарит мне внутреннюю тишину. Как Генриетта.
Он уже как-то говорил Адаму об этом; о том мгновении, когда он обнаружил этот город, и внутри него что-то успокоилось и затихло – что-то, постоянно дергавшее и нервировавшее его изнутри, хоть он и не осознавал этого раньше. Адам тогда не понял, но, опять же, Генриетта имела для него совсем другое значение.
– И это все? Вот так просто?
– Я не знаю, Адам! Ты просишь меня дать определение абстрактного понятия, которое никто не может объяснить с начала времен. Ты просто вывалил все это на меня, – произнес Гэнси. – Почему мы дышим воздухом? Потому что мы любим воздух? Потому что не хотим задохнуться. Почему мы едим? Потому что не хотим голодать. Откуда я знаю, что люблю ее? Потому что я могу нормально спать после того, как поговорю с ней. А что?
– Да ничего, – ответил Адам, и это была до того наглая ложь, что оба замолчали и уставились в окно. Адам похлопывал пальцами одной руки по ладони другой.
Обычно Гэнси не стал бы настаивать и требовать ответа. Принуждать Адама или Ронана к разговору, когда они к этому не готовы, всегда было сомнительным занятием, обреченным скорей на провал. Но в данном случае было поздно, и у Гэнси не было времени ждать, пока Адам созреет, чтобы поговорить на эту тему.
– Мне казалось, сегодня у нас ночь откровений, – напомнил он.
– Ронан поцеловал меня, – немедленно выдал Адам. Эти слова ждали своего часа уже какое-то время. Он нарочито внимательно рассматривал двор через окно. Поскольку Гэнси не ответил сразу, Адам добавил: – И я тоже его поцеловал.
– Господи, – выдохнул Гэнси, – Боже.
– Ты удивлен?
Его скорей изумил тот факт, что Адам рассказал ему об этом. Самому Гэнси потребовалось несколько месяцев тайных встреч с Блу, прежде чем он сумел найти в себе силы сказать об этом остальным, да и то – лишь потому, что этого требовали обстоятельства.
– Нет. Да. Не знаю. Сегодня мне уже довелось столкнуться с тысячей других сюрпризов, так что я уже и сам не знаю. А ты был удивлен?
– Нет. Да. Не знаю.
Теперь, когда у Гэнси было чуть больше времени, чтобы обдумать услышанное, он прикинул все варианты возможного развития событий. Он представил Адама, всегда такого строгого академика. И Ронана, неистового, и верного, и ранимого.
– Не сломай его, Адам.
Адам все так же смотрел в окно. Единственным признаком его напряженно работающего мозга были его медленно переплетавшиеся пальцы.
– Я не идиот, Гэнси.
– Я серьезно. – Теперь воображение Гэнси унеслось далеко вперед, чтобы явить ему картину будущего, в котором Ронану, возможно, доведется существовать без него, без Деклана и Мэтью, да еще и со свежеразбитым сердцем. – Он не так крепок, как кажется.
– Я не идиот, Гэнси.
Гэнси не считал Адама идиотом. Но Адам неоднократно причинял ему боль, хоть и ненамеренно. Некоторые самые глубокие раны возникли именно потому, что Адам не осознавал, что наносит их.
– Думаю, ты – полная противоположность идиоту, – резюмировал Гэнси. – Я ничего такого не имел в виду. Я просто хотел сказать…
Все, что Ронан когда-либо говорил об Адаме, перестраивалось в голове Гэнси и обретало новый смысл. Каким же странным и причудливым созвездием они все были…
– Я не собираюсь дурить ему голову. Как ты думаешь, для чего я заговорил с тобой об этом? Я даже не знаю, как мне…
Адам умолк. Это была ночь откровений, но у обоих закончились убеждения, в которых они были твердо уверены.
Оба снова посмотрели в окно. Гэнси вытащил из кармана листик мяты и сунул в рот. Ощущение окружавшей их магии, сопровождавшее его весь вечер, усилилось. Все было возможно – и хорошее, и плохое.
– Я думаю, – медленно произнес Гэнси, – что тут важно быть честным с собой. Вот и все, что ты можешь сделать.
Адам расцепил сплетенные в замок пальцы:
– Думаю, именно это я и хотел услышать.
– Стараюсь, как могу.
– Я знаю.
В тишине они услышали, как Блу и Ронан разговаривают с Сироткой на кухне. Было что-то успокаивающее в теплом и знакомом бормотании их голосов, и Гэнси снова ощутил этот необъяснимый рывок времени. Будто он уже проживал этот момент раньше или проживет его в будущем. Желание обладать и само обладание слились воедино. Он с удивлением понял, что жаждет поскорей покончить с поисками Глендауэра. Он хотел перейти к остальной части своей жизни. До этой ночи он не слишком задумывался о том, что в его жизни могло бы быть что-то еще, кроме этого.
– Кажется, пришло время найти Глендауэра, – сказал он.
– Думаю, ты прав, – ответил Адам.
Глава 37
Если знать, откуда вести отсчет, эта история была о Генри Ченге.
Генри никогда не дружил со словами. Яркий тому пример: в первый месяц своей учебы в Эгленби он попытался объяснить это Джоне Майло, учителю английского, и в ответ услышал, что он слишком строг к себе. «У тебя прекрасный словарный запас», – сказал ему Майло. Генри сознавал, что у него прекрасный словарный запас. Но это слабо помогало, когда он пытался найти необходимые слова, чтобы выразить свою мысль. «Ты очень грамотно говоришь для парня твоего возраста, – добавил Майло. – Черт возьми, даже и для парня моего возраста». Но казаться человеком, точно выражающим свои ощущения словами, и быть им на самом деле – принципиально разные вещи. «Многие, у кого английский не родной язык, чувствуют то же самое, – закончил Майло. – Моя мать рассказывала мне, что она никогда не была собой, когда говорила по-английски».
Но проблема была не в том, что Генри не мог быть собой в полной мере, когда говорил по-английски. Он вообще не мог точно выразиться, когда говорил вслух. Его родным языком была мысль.
Так что он и сам не мог объяснить, что чувствует, пытаясь подружиться с Ричардом Гэнси и членами его королевской семьи. Он не мог подобрать слова, чтобы выразить причины, по которым он предложил ему свой самый потаенный секрет в подвале Борден-хауса. Он не мог описать, насколько трудно ему было ждать, примут ли его ветку мира.
Это значило, что ему придется просто убивать время в ожидании.
Поэтому он старался занять себя чем-нибудь.
Он привел в восторг Мурса, учителя истории, своим исследованием популяризации персональной электроники в странах первого мира; он разозлил Адлера, преподавателя по административному управлению, своими глубокими познаниями в разительном несоответствии рекламного и стипендиального бюджетов Эгленби. Он до хрипоты орал с другими болельщиками на футбольном матче Коха (они проиграли). Он взял баллончик краски и вывел «МИР ВАМ, СУКИ» на мусорном контейнере, стоявшем за кафе-мороженым.
