Как только дела в коммуне стали ухудшаться, со всем семейством уехал из поместья Иван Леонтьевич Корепин. Куда уехал, никто не знал, и больше о нем ничего не было слышно.

В начале 1922 года встал вопрос о роспуске коммуны. Оставшееся хозяйство: скот, лошади, сельхозинвентарь, оставшаяся берёзовая роща на «Красной Горе», примерно, 40 гектаров – всё это было разделено по оставшимся коммунарам. Два дома, скотные дворы тоже были разделены, но по льготным ценам за них платили государству. Мельница была передана в кредитное товарищество, в которое вошли оставшиеся коммунары. Так бывшие бедняки благодаря коммуне стали крестьянами – середняками.

После того, как была распущена коммуна, встал вопрос, как нужно вести сельское хозяйство? В это время правительство издало закон, разрешающий крестьянам малоземельных местностей переселяться в лесные места и строить хутора.

Так возник небольшой посёлок в несколько домов, который находился вне границ деревенского землепользования деревень Белоусово и Ёлкино, название поселку дали Красный Хутор.

«Жилые постройки бывшей коммуны остались на месте, а основной посёлок начали строить на крутом берегу реки, на бывшей пристани. Первый дом построила наша семья. В деревне у нас оставался свой дом, и мы его перевезли на хутор. Алексей Сауков построил дом из скотного двора бывшей коммуны.

Иван Соломонов купил бывший барский дом. Мы со старшим братом Яковом купили бывший мыловаренный завод. Переселились на хутор из Белоусова Никанор Кузнецов, Григорий Куликов, которые построили свои дома из нового леса.

По количеству душ населения пахотной земли было мало, вопрос встал об отрезе части земли от Белоусовского и Ёлкинского обществ. Зажиточная часть общества всячески препятствовала отрезу земли, но поскольку закон был на стороне хуторян, земля, граничащая с хутором, была отрезана от деревни.

Севооборот на хуторе был трёхпольный. В каждом поле нарезалось по отдельному полю на каждое хозяйство по количеству членов семьи. Кроме того земля, находящаяся под кустарниками среди полей, тоже была разделена на полоски, где производили раскорчёвку. Разделили и оставшуюся берёзовую рощу на «Красной горе», её вырубили и раскорчевали. На этих землях сеяли в основном горох, который давал большие урожаи.

Земля на хуторе была хорошая. Её удобряли навозом. Скот держали каждый по своему усмотрению. Урожаи собирали, по сравнению с деревенскими, в 2–3 раза больше.

Однажды летом, в паровую вспашку, на полях хуторян появилось для того времени «чудо». Из Богородского совхоза пришел колесный трактор. Тракторных плугов тогда ещё не было, делали сцепку из трёх конных плугов.

Когда шел трактор, в каждой деревне смотрели на него, как на какое-то зрелище, а когда трактор шел на поле из деревни Ёлкино, три версты толпа народу шла за трактором до самого поля. Интересовались, как он будет работать, не примнёт ли он землю огромными колёсами.

Василий вместе с толпой стоял на краю хутора, ожидая трактор. Вскоре послышался надрывный вой и гул мотора рядом в распадке. Тракторист не погнал машину по дороге, а срезал путь.

Григорий Куликов взвыл:

– Ну, сукин сын, завязнет! Придется всем хутором вытаскивать. Напрямик, через ручьи и грязь, где и на телеге-то не проскочишь.

Толпа облегченно вздохнула:

– Не завяз.

Машина вырвалась из кустов, вся по уши в грязи. Подъехала к толпе крестьян и остановилась, громко урча мотором.

Любопытные щупали руками трактор, тракторист, покрытый дорожной пылью, в шлеме и очках, глядя на любопытных, смеялся, пускал газы, и люди разбегались от трактора.

Когда пустили плуга в работу, народ пошёл следом, щупал землю, мерил глубину пласта. Удивлялись: Вот это пахота, вот это конь, тянет за трех лошадей, да и глубину не сравнишь с конной пахотой.

За шесть лет существования хутора крестьяне окрепли, стали жить зажиточно.

Терентий развел на подворье овец. В семье было всегда мясо. Из шерсти стали вязать рукавицы, носки, катали валенки. Шкуры выделывать старались хорошо. Из них шили себе шубы, душегрейки. Часть шкур Терентий отвозил в Воскресенск, на кожевенный завод. Оттуда привозил хром, из которого шили кожаные тужурки, пальто, сапоги.

Однажды в Воскресенском Василий увидел бродячих артистов. В окружении толпы они показывали акробатические номера. Публика им дружно аплодировала. Василий из вежливости, чтобы не отличаться от других, тоже ударил несколько раз в ладоши. Нечаянно повернул голову и вдруг, ничего не понимая, не веря глазам, увидел обернувшееся к нему оживленное милое лицо Насти. Анастасия сейчас же, правда, отвернулась и стала смотреть на артистов. Но Вася подвинулся к ней вплотную, притронулся ладошкой к ее руке. Она обернулась и заулыбалась. Публика захлопала, зашумела. Они, переполненные ощущением значительности происшедшего, простояли до окончания представления, не поворачивая головы, не смея посмотреть друг на друга.

Потом они пошли по улице. Она спрашивала о чем-то, он отвечал. Он спрашивал, отвечала она. И ему, и ей хотелось и хотелось спрашивать. И они говорили без умолку, не замечая ни времени, ни окружающего люда, хотя на них мало кто обращал внимания.

– Мой отец малограмотный, он и мои братья всю свою жизнь работали для того, чтобы я умел писать и читать. Я читаю книги, знаю много стихотворений. Да не просто читаю, я люблю читать книги. В школе не любил только «Закон Божий», не понимаю я его. А ты в Бога веришь? – спросил Василий.

Анастасия не стала прямо отвечать на вопрос, а начала издалека:

– Книги, они для души, для ума, чтобы ум был образованным и разносторонним. А вера Христова – для духа. И это, я думаю, впереди тела. Бабушка моя была верующая, да и мама тоже. А верующая ли я – то вряд ли. Я теперь, Вася, – комсомолка. Но я знаю, что верующие люди – хорошие люди. И бабушка моя была хорошая, и мама.

– Как комсомолка? Ты же в Бога верила, когда в школе учились.

– Верила, да переверила, – грустно сказала Настя.

– Мои родители тоже верующие, но что об этом говорить, они люди из прошлого. Мы же смотрим в будущее. Смотрим с уверенностью. Нам по плечу любые задачи, и со всякой задачей мы должны справиться. Я тоже вступил в комсомол. А книги – вещь полезная. Я люблю читать, но только тогда, когда нечего делать, а это обычно бывает зимой.

– Без книг жизнь теряет всякий смысл, – согласилась она.

Василий отвечал со свойственным молодости пафосом, но и она была так же молода. Однако не теряла рассудительности – черты, присущей женщинам в большей степени, нежели мужчинам.

Вдруг она обеими руками взяла его за отворот куртки и приблизила к себе:

– Знаешь, Вася, я тебе сейчас расскажу одну историю, а ты решай сам, что ты будешь делать.

– Историю? – повторил он, неожиданно побледнев.

– Да, историю! – глубоко вздохнув, утвердительно сказала она и разжала пальцы рук.

– Два года назад я вышла замуж за Колю Садкова, и мы уехали жить в Козьмодемьянск. Его взяли на работу секретарем по пропаганде в райком комсомола. Он ездил по предприятиям, читал лекции для партактива, принимал в комсомол, сидел на различных заседаниях. Он меня сильно любил, но я для него была пережиток прошлого. Как я тебе уже говорила, семья моя верующая. Все мы верили в Бога, ходили каждое воскресенье в церковь на службы. Так было всегда испокон веков.

Ему предложили должность заведующего отделом, но когда узнали про меня, передумали. Партийному начальству не понравилось, что у молодого секретаря, подающего большие надежды, жена верующая. Коля был в ярости, пришел домой и устроил скандал. Я его успокаивала, говорила, что главное не работа, а семья. А он ни в какую не соглашался. Стал попивать. Вечером приходил с работы и с порога начинал партийную агитацию. Я не любила разборок и старалась их избегать.

Василий покорно, не перебивая, слушал Настю.

– Как-то утром он встал, привел себя в порядок после вчерашней попойки, попил чаю и стал собираться на работу. Тут в кухню вошла я. Глянула на него и сказала, что беременна. Он выпучил на меня глаза, а я ему говорю, что у нас будет ребенок. Он задумался, надел пальто, взял в руки шапку и, стоя у порога, сказал, что если его жена не отречется от церкви и не вступит в комсомол, то никакие дети его не удержат, и жить со мной он не будет. Повернулся, хлопнул дверью и ушел.