Потом вошла старуха. Она принесла еще какую-то чашку. Старик каркнул ей что-то на своем вороньем языке, и она молча удалилась. Чечен поднес к его губам чашку, и Фомке пришлось пить странную жидкость, напоминавшую молоко, но соленое. Фомку заставили сделать несколько больших глотков, хотя душа не принимала этого странного пойла.

Потом в саклю вошла Айшат. Она была без платка, с распущенными волосами. Густая черная завеса волос опускалась до пояса. Ее глаза, глаза удивленного Божьим миром олененка, смотрели на Фому, как из зарослей кустарника. Айшат села подле его постели, и волосы ее коснулись пола.

Фомка хотел что-то сказать ей, но не мог вспомнить. Все чеченские слова, которым учил его дед Епишка, летали где-то над его головой, а он не мог их поймать — не было сил.

— Здравствуй, казак Фома, — вдруг сказала Айшат.

— Здравствуй… — пробормотал ошарашенный Фомка. — Голос у тебя, как ручеек весенний. Что же ты, Айшат, раньше по-нашенски не говорила, все молчала? Выходит, умеешь?

— Умею.

— Отчего же молчала все время, будто водицы в рот набрала?

— Оттого, что слово надо беречь. Из слов состоит молитва Аллаху. Зачем же дарить такое богатство врагам?

— Разве я враг тебе? Я же всю жизнь свою за тебя поломал, как хворостину, и в костер бросил! Пролил я кровь православную. Теперь я всем враг — и казакам, и татарам. Только одной тебе, Айшат, я не враг, а суженый.

— Суженый ты мне, это верно. Соединила нас судьба, только не близко, а далеко. Мы с тобой, что два конца у вашего русского коромысла. Как ни верти его, все равно не сойдемся. Суждено нам с тобой быть по разные стороны Терека. Видишь, я теперь живу на вашей стороне, а ты — на нашей. Вернешься ты, уйду я. Не сойтись нам с тобой вовеки.

— Кто же виноват в этом?

— Не знаю. Может, Терек.

— Так вот все из-за кого! — воскликнул Фома. — Вот кто во всем виноват! Проклятая река! Ну погоди же. Не знаешь ты казака Фомку. Рано радуешься, веселишься бурунами! По-твоему не бывать! Остановлю я тебя. Одной только любовью и дерзостью остановлю тебя. Пройду сквозь тебя, как Моисей через море, и чувяков не замочу.

Глаза Айшат словно выросли в размерах, или она так близко приблизила к нему свое лицо.

— Гляди, Фомка! — сказала она, проникая своим взглядом до самого дна казацкой души. — Пророком и посланником Аллаха себя представить хочешь? Истинным пророком Мусой, которому был ниспослан таурат, себя воображаешь? Не видать тебе меня, потому что не пройдешь ты через Терек. Поглотят тебя его темные воды, как поглотила морская пучина войско Фирауна из Египта. Понесет Терек твое мертвое тело в огненное море. Там будет гореть твоя нечестивая душа… Пропадешь ты, Фомка!

— Я пропаду? Вот и видно, что не знаешь ты казачьей души! Не понимаешь ты казачьей силы! Думаешь, она в шашке его или коне? Шашка у казака — чеченская, а конь — кабардинский. Силушка-то вся тут — в сердце его вольном, в душе его бесшабашной… Вот и погляди, коли не веришь!

Вот Фомка уже на берегу Терека. Бежит мимо Терек, как зверь за добычей, играет на солнце его бурый мех. Может, и чертова шкура такого же цвета? Шайтан-река! Бежит мимо, на Фомку не смотрит, будто дела ему нет до казака. Не признал, значит? А казак всех твоих чертей давно рассмотрел. Не обманешь теперь! Не вода это мутная, черти это несутся хвост в хвост, рыло в рыло. Плотно бегут, простому человеку и не различить! Только казацкий глаз не обманешь! Всех вижу, до одного. Вон, крайний из сил уже выбился, пена по козлиной бороде бежит… Э, да что там их рассматривать! Во имя Отца и Сына!

Закипело казачье сердце, шагнул Фомка в бегущий поток. Испугались мохнатые и бурые, поджали хвосты, расступились. Те, кто позади бежал, наткнулись на передних, передние назад подались. Свалка получилась. Теперь уже точно ничего не разобрать.

Смело пошел казак на середину реки. Поток сбоку клокочет, заходится от бессильной ярости, но сделать ничего не может. А справа — совершенно пустое русло. Только не пустое оно. На камнях люди сидят. Вон — свои братья-казаки чубатые, а там — чеченцы бритоголовые с рыжими бородами. Молча сидят, каждый свою думу думает.

Вдруг кто-то окликнул Фомку по имени. Смотрит казак — чеченец сидит. Не молодой, не старый. Шапка меховая белым вокруг обвязана.

— Свататься пришел? — спрашивает чеченец.

— Неужто у вас, татар, тоже сватаются? — удивился Фома.

— А у вас, казаков, выходит, невест принято воровать? — с недоброй ухмылкой проговорил собеседник. — Потом бросать их на чужой стороне, чтобы их гнали из дому, как собак? Так у вас принято?

— А кто ты такой, чтобы задавать мне такие вопросы? — возмутился Фомка. — Кто ты есть?..

Внезапная догадка пронеслась в его буйной голове. Дрогнуло сердце казака. Не видел он, как дрогнул в такт его сердцу застывший слева бурный поток.

Прошел Фомка середину реки. Дальше решил пойти быстрее, на людей не смотреть, ни с кем не разговаривать. Вон и противоположный берег уже недалек, рукой подать. Вон и Айшат на берегу стоит, чадру откинула, чтобы лучше видеть.

Тут кто-то опять позвал его. Обернулся Фома. Сидит на камне офицер, тот самый, им застреленный.

— Вот и свиделись мы, Фомка, — говорит грустно и спокойно. — Поймали тебя, судили или во время погони застрелили?

— Нет, ваше благородие, жив я покуда, чего и вам желал бы, — сказал Фомка и подумал, что нехорошо сказал, обидно.

— Какими же тогда судьбами? — спросил Басаргин. — Что не жилось тебе на берегу? Разве плохо казаку на воле?

— Видать, мало мне было воли, потому и пришел к вам. Вы уж меня простите. Сами вы на смерть шли, как зверь на охотника выскочили. Не окажись я тогда у ручья, может, и не стал бы стрелять. Только вы не думайте, ваше благородие, я здесь проездом. Перейду вот на ту сторону, только вы меня и видели.

— Очень жаль, — усмехнулся Басаргин. — Здесь у нас все по-простому, без чинов и званий. Вон и татары рядышком сидят, только, замечаешь, в другую сторону смотрят? На Мекку свою, должно быть. А вот рядышком камень свободный. Знаешь, для кого бережется?..

Второй раз дрогнуло казачье сердце-. Застывший поток колыхнулся, напружинился, но в последний момент задержался.

Вот и Айшат. Стоит на берегу, приветливо смотрит. Никогда она еще так не смотрела! Прошел он по дну Терека, как Муса, и не поглотила его бурая вода, как войско египетского Фирауна. Вот она — злобится, сатанеет, как пес, который свой хвост поймать не может. Только не по зубам ей казак гребенской Фомка Ивашков, не по зубам! Теперь ничто нас не разлучит. Свел я воедино берега, согнул несгибаемое коромысло судеб. Все для тебя, люба моя! Все только тебе, сокровище мое! Скажи только — любишь ли ты меня?

Черная бездна глянула вдруг на Фомку глазами Айшат.

— Ненавижу тебя и весь твой род! — пронеслось над рекой, и даже клокотанье Терека оборвалось. — Сгинь, проклятый гяур!

Третий раз дрогнуло Фомкино сердце, и темный поток вдруг набрал силу, взвыл многими тысячами голосов и обрушился всей своей мощью на казака. Его придавило к дну, сдавило грудь. Чтобы обрести дыхание, Фомка собрал все свои силы, закричал и проснулся от собственного крика.

Гоча ходил в разведку с Хохлом.

Вообще, в отряде было два хохла, причем оба из УНА-УНСО. Одного звали Тарасом, другого Степаном. Оба на левом плече камуфляжа носили нашивки в виде жовто-блакытного флажка с трезубцем и на левом же обшлаге рукава — ленточки с вышитой готической вязью надписью «Галичина».

Хохлы брили головы, оставляя на темени длинные пряди волос. Гоча их уважал. Они хоть и не верили в Аллаха, а верили только в пророка Ису, но русских ненавидели не меньше самого злого нокчи.

Высокого, который был помоложе и которого Степаном звали, так и кликали в отряде — Хохлом. Для простоты. И он не обижался.

Вот с ним Гоча и пошел в разведку. Пора было пополнить запасы хлеба. Да и мяса свежего хотелось. Надоели консервы. И кроме того, связной из села передал, что федералы так и не нашли схрона с боеприпасами. А это значило, что заодно можно пополниться выстрелами к «мухе», да и патронов несколько цинков прихватить.