Пабло Ортега чувствует себя всё более подавленным по мере нашего приближения к Серро-Эрмосо. Я спросил его сегодня, окажет ли столица сопротивление. Он ответил, что не думает. "Это будет прогулкой в правительственный дворец. Скоро мы получим сообщение, что в столице идут уличные бои и что несколько батальонов правительственных войск примкнули к нам". Я понимаю, что заботит Ортегу: в Серро-Эрмосо его мать, его дом, его друзья, его прошлое... И могила его отца.

26 октября. Мы всего в тридцати километрах от Серро-Эрмосо, с возвышенности уже видна столица, её дома, белеющие в зелени. В десять часов утра Барриос принял делегацию повстанцев в походной, грязной и пропотевшей одежде. Они пришли сообщить, что столица только что пала. В основном это люди из народа и студенты. Они рассказали, что сражение, длившееся двое суток, было ожесточённым, с обеих сторон имеется много убитых и раненых. Барриос слушал молча. И когда Валенсия спросил: "Где Каррера?", глава делегации ответил: "К несчастью, ему удалось добраться до аэропорта и на собственном самолёте улететь в Сьюдад-Трухильо". Барриос не сдержал раздражённого жеста, а Валенсия воскликнул: "Неужели никому из вас не пришло в голову, что прежде всего надо захватить аэропорт?" - "Мы пытались, но были отброшены с большими потерями". Валенсия продолжал спрашивать: "Вам известно, кто бежал с диктатором?" Повстанцы переглянулись, помолчали, и наконец один из них ответил: "Члены его семьи, и может быть, кое-кто из генералитета". Валенсия задумался. "Но как ему удалось бежать, если правительственный дворец был окружён?" - "Из дворца Каррера бежал на вертолёте. В аэропорту его прикрывал отряд правительственных войск, пока самолёт не поднялся в воздух. У нас же самолётов не было, и мы не могли преследовать беглецов".

Снова помолчав, Валенсия спросил: "Кто командовал обороной аэропорта? Полковник Сабала?" Студент покачал головой. "Дон Габриэль Элиодоро Альварадо. Он же возглавлял гарнизон столицы. Сабала давно сдался." - "Габриэль Элиодоро убит?" - "Он был ранен в сражении за аэропорт и взят в плен нашими солдатами". Глаза Валенсии заблестели: "Позаботьтесь хорошенько о нём и о Сабале! Они не должны умереть, ибо нам не нужны мученики. Этих мошенников, как и других преступников, будет судить народный трибунал. Об их чудовищных преступлениях узнает весь мир, и они будут расстреляны как бандиты, а не как невинные жертвы!"

"Невероятно! - сказал мне Пабло, когда мы остались одни. - Я-то воображал, что Габриэль Элиодоро в Европе... Вот не думал, что он способен на такую верность! Чем её объяснить?" - "Я журналист и должен сообщать только факты. Моим шефам не очень-то нравится, когда я пытаюсь их анализировать..."

Мигель Барриос позвал Пабло, чтобы продиктовать ему первое воззвание главы народного революционного правительства к гражданам Сакраменто и всего мира. В течение двух часов они работали в доме, где разместился штаб колонны. Роберто Валенсия, как обычно, находился тут же и по ходу дела вставлял свои замечания: "Слишком возвышенно. Об этом пока рано говорить. Не стоит дразнить или успокаивать какую-либо страну или экономическую группировку. Пусть остаются в неведении... По-моему, воззвание не должно содержать более двухсот слов".

Сегодня вечером прибыли делегаты бригад Пуэрто Эсмеральды, Лос-Платанос и Парамо, принимавшие участие в штурме Серро-Эрмосо. Они собрались, чтобы обсудить обеспечение охраны порядка и подготовку вступления Барриоса и его войск в столицу, которое намечается на завтра.

Ночью Роберто Валенсия отправился в Серро-Эрмосо с членами студенческих делегаций, представителями населения и офицерами революционных отрядов.

27 октября. Перед рассветом Валенсия, не спавший всю ночь, явился за Барриосом, который тоже глаз не сомкнул.

Вступление повстанческих отрядов в Серро-Эрмосо было назначено на десять утра. Колонна медленно двинулась в половине восьмого. Снова сияло солнце! (Здесь травы зелёные и сочные, как на лугах Виргинии.) По обеим сторонам от шоссе стоят изящные белые виллы, многие из них увиты бугенвилией, которая переливается всеми оттенками красного. Жители посёлков, соседних с Серро-Эрмосо, устлали путь нового Освободителя листьями, цветами и ветками деревьев. Маленький любительский оркестр, несыгранный, но полный трогательного энтузиазма, исполнял марши на площади, где собралась толпа, взволнованно размахивающая яркими платками, букетами и флажками. Из своего джипа Барриос машет собравшимся. Шипят и рвутся в небе фейерверки. Кто-то пытается произнести речь, но отказывается от этого, заглушённый приветственными криками и взрывами фейерверка...

У городских ворот кортеж остановился. Около фонтана в колониальном стиле нас ждал чёрный лимузин. Из него вышел священник, который приблизился к джипу Барриоса и, склонившись, что-то ему сказал. Барриос обменялся взглядом и несколькими словами с Валенсией, затем кивнул священнику, и тот возвратился к лимузину. Тогда дверца машины открылась, и из неё вышел дон Панфило Аранго-и-Арагон. Поистине историческая сцена, которая так и просится в репортаж! Барриос тоже вышел из джипа, но не сделал шага навстречу церковному владыке, сияющему своим непорочным одеянием и улыбкой. Толпа замолкла. В руках дон Панфило нёс подушку с ключом от города. Я встал поближе, чтобы не упустить ни одной подробности великого момента и сделать несколько снимков на цветной плёнке. Вот они в пяти шагах друг от друга. Архиепископ протягивает руку для поцелуя, но Барриос лишь пожимает кончики его пальцев.

Вскоре образуется круг, в центре которого два героя происходящей сцены.

В свои семьдесят лет архиепископ-примас - ещё красивый мужчина, с прямой осанкой, свежим, благородным и очень располагающим лицом. Улыбка, с которой он вышел из машины, понемногу гаснет, когда он натыкается на ледяные взгляды Барриоса и его офицеров.

Вручая Барриосу золотой ключ, прелат сказал:

- Имею честь приветствовать вас, генерал, и вручить вам символический ключ от нашей любимой столицы.

- Вы должны согласиться, выше преосвященство, что немного опоздали, - сухо ответил Барриос. - Теперь он нам не нужен, мы взломали ворота Серро-Эрмосо, жертвуя своими жизнями.

На какое-то время дон Панфило опешил. Затем откашлялся, огляделся по сторонам, и, снова приняв высокомерный вид, проговорил:

- Надеюсь, вы по крайней мере оценили мою вежливость.

- Мы пришли сюда не за вежливостью, а за лучшей долей для народа.

Губы архиепископа дрогнули, и голос его прозвучал глухо:

- Пусть так! Но во имя христианского милосердия прошу вас не допустить в нашем бедном городе кровопролития, злодеяний, насилий и смерти, даже если этого требуют самые высокие принципы.

- Господин архиепископ, - Барриос улыбнулся, - уже много лет в нашей стране мужчины, женщины и даже дети терпят притеснения и несправедливость, умирают от голода, болезней или под пытками, однако всё это не очень тревожило христианские чувства вашего преподобия...

Архиепископ побледнел, но Барриос тут же добавил:

- Одно я вам могу обещать: правосудие!

- Помните, генерал, непогрешимый суд господний выше непогрешимого правосудия людей. Он может опоздать, но никогда не ошибается.

- Однако этот непогрешимый суд пока не свершился, поэтому, господин архиепископ, приходится довольствоваться несовершенным людским правосудием. Будьте здоровы!

Их взгляды скрестились. Дон Панфило слегка поклонился и, повернувшись, увидел Ортегу. Он узнал его, и между ними состоялся недолгий разговор вполголоса, о содержании которого я узнал на следующий день от Пабло.

- Я соборовал дона Дионисио, - сказал архиепископ. - Последнее слово, которое произнёс твой отец, было твоё имя, Пабло. Своим поступком ты смертельно ранил его.