Приготовляя напитки, Ортега с улыбкой поглядывал на друга.
- У меня для тебя приятный сюрприз. Ты давно мечтаешь об этих фигурках... Даже предлагал как-то за них пятьсот долларов... Помнишь? Так вот, я дарю тебе всю группу.
Гонзага удивлённо повернулся к другу.
- Ты шутишь? - И в ту же секунду понял, что услышит сейчас от Пабло.
- Я уезжаю в Сакраменто.
- Я уже догадался.
- Почему?
- По вопросам, которые ты задаёшь, и по тому, о чём ты говоришь последние дни! Впрочем, твоё молчание и твоя озабоченность были ещё красноречивее.
- И что ты на это скажешь?
Орландо пожал плечами, взял стакан с виски и, усевшись, проговорил:
- Такие дела каждый решает сам. Вначале я думал, что ты уедешь в Париж...
- Это было бы бегством из одного места в другое, не избавляющим меня от моих проблем. Моя маленькая драма продолжалась бы и в Париже. На берега Сены и на Елисейские поля я принёс бы с собой, как дурной запах, своё чувство вины.
Гонзага задумчиво смотрел себе в стакан и после короткого молчания спросил:
- А дон Дионисио?
Вытащив из кармана письмо матери, Пабло протянул его другу.
- Каково? - спросил он, когда Гонзага кончил читать.
- Ласковый материнский шантаж.
- Ласковый? У меня от него уже много лет синяки.
Гонзага сухо рассмеялся.
- Ты считаешь, Пабло, что родители лишили тебя мужества, кастрировали после приключения с... как её там? С Пией... А теперь, когда началась эта революция, ты вбил себе в голову, что должен отправиться в Сьерру и, поборов все опасности, восстановить своё мужское достоинство. Так ведь?
- Не совсем.
Ортега тоже пил, но думал о чём-то своём. Он хотел откровенно поделиться с другом планами, которые давно вынашивал, но спокойно, без мелодрамы. Пабло боялся показаться смешным в глазах Гонзаги и в своих собственных.
Наступило долгое молчание, бразилец невидящим взглядом уставился на статуэтки Наталисио, пытаясь представить Пабло в форме цвета хаки, с пулемётными лентами, перекрестившими грудь...
- Я буду с тобой откровенен, Пабло. Как ты, ненавидящий насилие больше всего на свете, будешь стрелять и убивать? Об этом ты подумал?
- Конечно. Не одну ночь я провёл без сна, размышляя над этим...
- На войне таящиеся в нас животные инстинкты прорываются наружу, и убивать, видимо, становится сравнительно лёгким делом. Но подумай о завтрашнем дне, когда оружие и голова солдата остынут. Подумай о похмелье после сражения...
Орландо встал, закурил сигарету и кончиками пальцев погладил окровавленную спину Хуана Бальсы, который согнулся под тяжестью креста и под ударами центуриона.
- Подумай и о победе, ведь она оборотная сторона той же медали: месть, новые расстрелы, разнузданные, ничем не сдержанные страсти... Несправедливость, прихотливо сплетённая с правосудием... Народные трибуналы... Ты думаешь, что сможешь всё это переварить?
Пабло тоже встал.
- А ты думаешь, мои голова и желудок не годятся для этого? И потом, Гонзага, решение, которое я принял, нельзя анализировать хладнокровно, как математическую задачу. Слишком много неизвестных величин. Но если бы прежде, чем пуститься в эту авантюру, я разрешил все сомнения и оградил себя от всех опасностей, я бы остался всё тем же равнодушным трусом. А значит, перестал бы себя уважать.
- Ты просто мазохист, дружище.
- Глупости. Сам знаешь, что это не так. Я люблю жизнь не меньше твоего.
- А не приходило тебе в голову, что и меня мучают подобные вопросы? Или ты думаешь, что я беззаботно порхаю среди мыльных пузырей нашего дипломатического мира, пока миллионы моих сограждан влачат жалкое существование? Я тоже иногда задумываюсь о бедах, которые может принести гражданская война такой стране, как Бразилия... Ты скажешь, я приспособленец. Пусть так, не отрицаю. И всё же у меня нет причин ненавидеть себя. Я пытался себя презирать, но и из этого ничего не получилось. Я слишком люблю себя и поэтому проявляю большую терпимость к своим слабостям и недостаткам. Для меня также ясно, что если бы я, став участником вооружённого восстания, убивал, я бы сошёл с ума. А может, меня пугает мысль быть убитым. Впрочем, нет! Ты скажешь, что я трус. Возможно. Но сердце у меня есть. Иногда я смотрю на карту Бразилии и задумываюсь о судьбе этого спящего гиганта, которым правят лживые политиканы. Тогда я задаю себе вопрос: что делать? На чью сторону мне встать? И прихожу к выводу, что было бы безумием вступить в заговор только для удовлетворения своего чувства ответственности... если оно у меня действительно есть. Надо спасать Бразилию, а не сеньора Орландо Гонзагу. Однако, как видишь, и это рассуждение ни к чему не приводит...
- Когда я приглашал тебя, у меня и в мыслях не было тебя обвинять, я хотел поговорить с тобой о моих делах, о моём решении присоединиться к Барриосу, пускай скоропалительном... Сейчас я отвечу на вопрос, который ты мне задал. По всей видимости, я уже убил своего отца.
- И что же ты чувствуешь?
- Пока... ничего. Словно я под наркозом, таким и нужно оставаться до конца революции...
- Когда ты намерен уехать?
- Как можно скорее. Через два-три дня, а может и раньше.
- И когда же ты будешь в Сьерре?
- У меня два варианта. Первый: лететь на самолёте "Панамерикэн" из Нью-Йорка в Пуэрто Эсмеральду и там пересесть на самолёт местного сообщения, который доставит меня в Соледад-дель-Мар.
Гонзага с унылым видом покачал головой.
- А если тебя арестуют в Пуэрто Эсмеральде? А если самолёты гражданской авиации сейчас не летают в Соледад-дель-Мар?
- У меня есть и второй вариант: лететь из Нью-Йорка на Ямайку, там нанять маленький самолёт, который сможет приземлиться на посадочной площадке в поместье отца...
- Этот план мне кажется более надёжным. А потом?
- Сахарные плантации семейства Ортега-и-Мурат простираются от окрестностей Соледад-дель-Мар до склонов Сьерры. Я уверен, что падре Каталино поможет мне найти Барриоса и его солдат.
- Как он помог Габриэлю Элиодоро найти Карреру двадцать пять лет назад?..
- Совершенно верно. - Пабло с улыбкой опустился на софу.
Но и этот вариант не удовлетворил Гонзагу полностью.
- А если твоё воздушное такси свалится в море?
- Это тоже будет решением вопроса.
Но разве он ищет наказания для себя, а не лучшей доли для своего народа? Нет, что-то не то он ответил...
После короткого молчания Гонзага спросил:
- Кто ещё знает о твоём решении?
- Только двое: ты и Билл Годкин.
- А Клэр? А японская куколка?
- Я прощусь с ними сегодня или завтра. Скажу, что улетаю в Европу. Или в Серро-Эрмосо. А сейчас я хочу поговорить с тобой о материях более практического характера: я назначаю тебя не только одним из своих наследников, но и душеприказчиком.
- Ты собрался умирать, дружище? Уверен, что ты доживёшь до того дня, когда Каррера и его бандиты будут уничтожены.
- Я тоже надеюсь на это и желаю этого всей душой. Но я должен помнить и о возможности другого исхода. Всё может случиться. - Широким жестом Пабло обвёл гостиную. - Возьми себе какие хочешь книги и пластинки, а остальное отдай Годкину. - Он указал на камин. - "Страсти господни по святому Наталисио" - твои. Можешь забрать их прямо сейчас.
- Я возьму их только на сохранение.
- Нет. Они твои. И не будем больше об этом говорить... Радиолу и несколько книг, которые я отложу, отдай мисс Хирота. Принадлежащую мне мебель, её совсем немного, я отдам Мерседите. Клэр завещаю свой автомобиль. Я оставлю список своего имущества, чтобы ты смог произвести раздел.
- Да перестань же!
Гонзага вдруг почувствовал волнение, и, чтобы скрыть это, стал насвистывать популярную песенку.
- Я уже подписал чеки, так что расплачусь со всеми долгами.
- Ты хочешь, чтобы я разревелся, садист несчастный?
Пабло встал, считая законченным обсуждение деловых вопросов.
- Забавно, - сказал он, - прощаясь с Грисом в тот вечер, когда он делал свой последний доклад, я пожаловался на головную боль... Знаешь, что он мне сказал? "Горный воздух излечит тебя от мигрени".
