Некоторое время они шагали молча, и человек в белом шёл за ними, отстав метров на тридцать.
- Как видишь, - улыбнулся Пабло, - Валенсия не старается скрыть, что за мной следят. Он хочет меня запугать, но это смешно.
- Напрасно ты недооцениваешь Валенсию. Он очень опасен.
- И всё же он человек. Его суровость меня не пугает, я готов встретиться с ним лицом к лицу. Я вложил в эту революцию всё, что имел, и хочу получать дивиденды не в виде командных постов и крупных сумм, но в виде благ, распределённых среди несчастных сакраментцев. Я не собираюсь эмигрировать либо пускать себе пулю в лоб. Я останусь. Оказывается, я упрямее, чем я думал. Эта революция помогла мне узнать себя, даже если она не послужит ничему больше. Признаюсь, моё пребывание в аду не было для меня совсем неприятным.
Годкин кивнул. Они остановились у гостиницы "Серро-Эрмосо-Хилтон" и какое-то время стояли молча. Потом пожали друг другу руки.
- Прощай, Пабло. Я всегда буду счастлив тем, что дружил с тобой.
- Спасибо за всё, Билл. Я не скажу "прощай" - "до скорого свидания". - Он улыбнулся. - И прошу тебя, выбрось этот ужасный галстук цвета желчи. Я тебе пришлю другой...
Американец снова кивнул и вошёл в гостиницу. Закурив сигарету, Пабло вспомнил о Габриэле Элиодоро, но тут же прогнал эту мысль. Он сделал всё возможное, чтобы его спасти. Совесть Пабло была чиста. Голова стала ясной и больше не болела.
48
Пабло направился к своей гостинице, человек в белом пошёл за ним.
После суда Габриэля Элиодоро отвезли в подвал здания, где прежде размещалась центральная полиция. В этой камере он должен был ждать казни.
На рассвете в субботу он расхаживал по камере, волоча ногу, ноющую от боли. В камере не было электричества, и она скудно освещалась свечой в латунном подсвечнике, стоявшей на грубо отёсанном столе. У стола сидел, опустив седую голову на грудь, старый священник. Это был падре Каталино Сендер, который пришёл из Соледад-дель-Мар, чтобы поддержать осуждённого в его последние часы. Слабое пламя падало на жёлтое, морщинистое лицо священника.
- Перестань ходить, Габриэль, - попросил он своим слабым и хриплым от хронической простуды голосом.
- Да, я уверен! - воскликнул осуждённый. - Абсолютно уверен! Именно в этой камере ровно тридцать шесть лет назад я просидел два месяца. Нас было пятеро парней, все совсем молодые. Полиция схватила нас, когда мы писали на стенах города лозунги... Я отлично помню, что написал где-то здесь: "Долой диктатуру! Да здравствует свобода!" Подписался и поставил число... Ноябрь или декабрь двадцать третьего года. Я не сомневался, что меня расстреляют. - Он взглянул на свои руки. - У меня не было ни карандаша, ни угля, и я нацарапал это ногтями...
Хромая, он подошёл к столу, взял свечу и стал осматривать сырые, покрытые плесенью стены, что-то тихо бормоча себе под нос. Потом опустился на колени, снова поднялся со стоном. Габриэль весь дрожал, он ослаб от высокой температуры.
- Дайте-ка мне ваши очки, падре. Я ничего не могу разобрать...
Священник вытащил очки из кожаного очешника и протянул Габриэлю Элиодоро, который, кое-как надев их, снова принялся искать надпись. Падре вернулся на своё место, его сморщенные губы задвигались, произнося слова молитвы. Он был подавлен: Габриэль Элиодоро отказывался от исповеди. "Бог знает меня. Знает мои грехи и добродетели. Он судья беспристрастный и свершит своё правосудие. Если я действительно преступник, он накажет меня. Не настаивайте, падре. Я не стану исповедоваться. Я ни в чём не раскаиваюсь", - сказал Габриэль.
Поднося свечу к стенам камеры, Габриэль Элиодоро с трудом разбирал каракули, оставленные виновными и невиновными. Попадались и непристойные рисунки. "О Мариэтта, отдавшая мне..." "Начальник полиции - трус". "Чаморро рогоносец". "Да здравствует родина!" "Прощай, дорогая мамочка, я умираю с мыслью о тебе". "Мужчины умирают стоя..." "Клянусь богом, я невиновен..." "Моё имя - Антонио Перес, моя судьба - ад".
"Кажется, - пытался вспомнить Габриэль Элиодоро, - я писал стоя на коленях, пожалуй, в том углу".
Он с трудом добрался до противоположной стены и сел на пол, задыхаясь. Воск капал ему на пальцы, рана сильно болела, лоб пылал. Его надпись была нацарапана большими буквами, а под конец ногти обломались, и он кровью нарисовал сердце.
Габриэль заставил себя подняться и почти в бреду продолжал осматривать стены камеры, но падре, обняв его за талию своей худой слабой рукой, отвёл к столу и усадил.
- Успокойся, Габриэль. Ведь это было тридцать шесть лет назад, и стены с тех пор не раз перекрашивали...
- Нет, падре! Ни один начальник полиции ни при одном правительстве никогда не красил такие подвалы, в них всегда полно всякого сброда. Однажды здесь набралось около пятидесяти человек, и все они отправляли естественные надобности прямо на пол. Вонь стояла невыносимая. Кого здесь только не было: политические заключённые, мошенники, распутники, пьяницы. И всё же я должен найти свою надпись... Должен!
- Зачем, сын мой?
- Хочу найти то, что напомнит мне о другом человеке: двадцатилетнем Габриэле Элиодоро. Революционере. Борце против диктатуры.
- Допустим. Но даже если ты найдёшь эту надпись, молодость не вернётся.
- Знаю, и всё же сейчас ничего другого у меня нет. Ровным счётом ничего.
Священник приложил руку ко лбу Габриэля.
- У тебя, наверное, высокая температура. Я просил директора тюрьмы, чтобы он прислал врача, но так никто и не пришёл.
- Врача? Зачем, если завтра меня не станет? Гангрена убивает медленнее, чем карательный взвод.
Габриэль Элиодоро уставился на пламя свечи и вдруг воскликнул:
- Проклятая камера! В ней не поймёшь, ночь сейчас или день. У вас никогда не было часов, а мои кто-то стащил... Может быть, уже светает.
- Почему бы тебе не написать письмо своим близким? У меня карандаш и бумага...
- Нет. Может вырваться жалоба. Напишите вы, падре, позднее. Скажете, что я много думал о них в свою последнюю ночь. Пусть они простят меня... Я был плохим мужем, плохим отцом, плохим дедом... И пусть не волнуются обо мне. Смерть не самое страшное, что может случиться с человеком.
Падре Каталино прижал руки к животу.
- Язва болит?
- Немного. Но это ничего. Я привык.
- Уходите, падре. Вы больны, и бессонная ночь вам не пойдёт на пользу.
- Дай я взгляну на твою рану... Сейчас тебе хорошо бы пропотеть... Если б был аспирин... Или что-нибудь болеутоляющее...
- Не беспокойтесь. Боль я умею переносить. Но скажите, падре, зачем вы пришли?
Священник пожал плечами и грустно улыбнулся.
- Думал, что смогу тебя немножко поддержать.
Габриэль Элиодоро потянулся к глиняному кувшину, сделал большой глоток, потом поднялся и, взяв свечу, стал снова осматривать стены.
- Храбрый этот парень... - пробормотал он.
- Кто?
- Пабло Ортега. Не испугался Валенсии и этих варваров, готовых меня растерзать. И сдержал своё обещание: не просил у них милосердия, не унижал меня, не вспоминал о моей матери. Я не выношу сострадания, даже ненависть для меня легче. - Габриэль с подозрением покосился на священника. - А вы, падре, тоже, может быть, пришли из сострадания?
Тот покачал головой.
- Нет, сын мой. Точнее будет сказать: из любви.
Габриэль Элиодоро растянулся на койке.
- Я думал, что умру в пять утра у кладбищенской стены, как Хуан Бальса. С пятью пулями в груди.
Дрожащими руками он провёл по волосам.
- А не в десять на арене для боя быков. Под оркестр, исполняющий пасодобль... Как на празднике... В десять утра, падре. Так почему бы вам не поспать немного?
- Нет, сын мой. Человеку в моём возрасте это уже не так нужно. А вот тебе не мешало бы поспать. Закрой глаза, я расскажу тебе что-нибудь...
