В качестве распределителя богатства, Ло буквально подвергался осаде. Повсюду – в коляске, в его кабинет, в его комнату, в его салон пробирались челобитчики всякого пола и звания, осаждая его карету, вышибая его окна, взламывая его двери, убивая его лакеев, добираясь до шкафов и вкатываясь чрез камины. Одна аристократка, желая говорить с ним, поехала в карете мимо того дома, где он обедал, и велела своему кучеру и лакеям кричать: «Пожар!» Другая перед его домом приказала опрокинуть свою коляску. Что же касается письменных просьб, писем, челобитных, в стихах и в прозе, – о них нечего и говорить: их было бесчисленное множество.

Заполучив акции, счастливцы бросались в улицу Quincampoix. Эту улицу Quincampoix называли тогда просто «La Rue», подобно тому как некогда порабощенный мир называл Рим «Городом» (Urbs). Улица эта не представляла собою, впрочем, ничего, кроме темного узкого проулка в 450 шагов длины и 5 ширины, окаймленного 90 домами, в которых солнце освещало лишь самые верхние этажи. Такою описывали ее Дюкло и Дюгошан, такою существует она и поныне, между улицами Saint-Denis и Saint-Martin. Еще в последние годы царствования Людовика XIV, она сделалась центром контрабандных ажиотажей, нечистых спекуляций, совершавшихся на всевозможные государственные заемные письма, выданные суперинтендентами великого короля. В ней обитали или, по крайней мере, имели свои бюро евреи, маклеры, банкиры, откупщики казенных доходов. Здесь играли на повышение и понижение бумаг.

Но при системе Ло в один час наживали не 2 %, а целые миллионы. Густая толпа народа ежедневно наводняла улицу Quincampoix, горланя, спеша, кулаками прокладывая себе дорогу. По обоим концам улицы пришлось устроить барьеры, защищавшиеся конной охраной и остававшиеся открытыми только от 6 часов утра до 9 часов вечера. Обладание малейшим уголком в этой привилегированной ограде считалось верхом счастья, причем корыстолюбие размножило эти приюты с поразительным искусством. Каждый жилой уголок обращался в небольшие конторы. При свете смрадных ламп можно было разглядеть таковые в глубине лабиринтов погребов, а некоторые банкиры, подобно хищным птицам, приткнули свои будки на крышах.

Распределенный таким образом дом представлял собою муравейник ажиотеров, оживленный непрерывным движением во всех своих уголках. Дома с доходом в 600 ливров приносили в то время 100 000 ливров. Сделки совершались на улице, на открытом воздухе, среди шума и гама. Курс менялся так быстро, что нередко на двух концах улицы бывал неодинаков. Процентные бумаги поспешно обменивались на билеты. Одному аббату удалось безнаказанно выдать за акции компании билеты на похороны. Факт этот вызвал много смеху, причем нахальство покражи усугубляло смешную стороны этого курьеза издевательства.

Некий горбун обогатился, преобразившись в пюпитр; один солдат гигантскую свою спинную лопатку сдал в наймы спекуляторам, находившимся на поисках за бюро. Бедняки честным манером добивались благосостояния, ссужая публику карандашами, чернилами, перьями, бумагой.

Замечательная вещь, что парижане заглядывали в улицу Quincampoix разве только из любопытства. Они стали увлекаться системой только тогда, когда она начала приходить в упадок. За то иностранцы и провинция притекали туда массами. В Бордо, Марселе, Туре, Брюсселе – общественные кареты наняты были на много месяцев вперед, причем, желая нажиться, люди ажиотировали на цене за места. «В Париже слишком 300 000 жителей, – писала баварская принцесса, – пришлось устроить квартиры на чердаках и в магазинах. Париж до такой степени загроможден экипажами, что ни по одной улице нельзя проехать без затруднения, не ранив или не опрокинув кого-нибудь». Действительно, в декабре 1719 года, в момент апогея системы не 300 000, а 500 000 иностранцев или провинциалов наводняли Париж.

Состояния составлялись в несколько дней. Новоиспеченные миллионеры, бывшие лакеями накануне, важно раскатывали в колясках. Один из них никак не мог так скоро сбросить с себя прежнюю шкуру и иногда, по рассеянности, взлезал на запятки своей кареты. Указывают слишком сто лиц, наживших больше 20 миллионов. Нажива в 30, 40, 50, 70 и даже 100 миллионов отнюдь не представлялась редкостью.

Придворные пиры служили примером для сумасшедшей роскоши тех, кого называли «Миссиссипийцами», роскоши – в большинстве случаев грубой, щеголявшей платьями, обшитыми галунами, бриллиантами и драгоценными каменьями, великолепной мебелью и гомерическими пиршествами. «Улица Saint-Honoré, – говорит Дюгошан, – располагавшая в былое время возможностью роскошно разодеть всю Францию и её соседей, представлялась тогда словно истощенной. В ней не красовалось уже более ни бархата, ни парчи. Начало зимы унесло все, что находилось там в магазинах».

Некий миллионер, приятель того же автора, сумел удивить Париж самым изысканным великолепием. «Вся кухонная его посуда и даже ночные горшки были из серебра». Потребление мяса было так велико, что в 1720 году, во время поста, съедено было столько мяса, сколько никогда не потреблялось его даже во время карнавала. Наконец оперные сборы, составлявшие обыкновенно 60 000 ливров в год, в период 1719–1721 гг. достигли баснословной суммы 740 000 ливров. Париж пировал, а вся Франция развращалась. И тем не менее все эти безумства давали торговле и промышленности благоприятный толчок. Капиталы росли, потребление увеличивалось непомерно, повсюду сооружались новые заводы, земледелие приносило барыши и французские коммерческие суда снова забороздили моря. Благосостояние оказалось действительностью; предсказания Ло оправдывались.

Но процветание это не могло быть продолжительным. Банк преобразился в Государственный 1-го января 1719 года, Восточная компания – в Индийскую в мае того-же года, и с следующего же месяца началось бешеное повышение акций, продолжавшееся до конца декабря. 1720-й год должен был явиться годом погрома.

В конце 1719 года акции сразу поднялись до 12 000 ливров, достигая иногда до 18 000 и даже 20 000. В это время всего было выпущено 624 000 акций. Что касается банковых билетов, то число «официальных» выпусков их доходило до 949 миллионов.

Но к этой официальной цифре следует прибавить еще свыше 50 миллионов поддельных билетов, находившихся в обращении, ибо подлог этот оставался безнаказанным с тех пор, как алчность ажиотажа заменила скоропечатанием слишком медленное гравирование. Сюда надо прибавить еще негласные выпуски государственные, общая сумма которых оставалась неизвестною, и должна быть громадной.

Таким образом, положение с виду блестящее, на деле было критическим. В этой невероятной игре бумаг, менявшихся одни на другие, и представлявших реальное богатство лишь помимо какого бы то ни было отношения к номинальной их стоимости или их покупной цене, – катастрофу могло отсрочить одно только слепое доверие публики спекуляторов.

Стоило только стрястись какому-нибудь событию, которое образумило бы собственников акций или билетов, наиболее способных к размышлению, и тогда все это сооружение разлетелось бы, как карточный дом.

И это событие должно было неизбежно совершиться и, действительно, совершилось 30 декабря 1719 года.

В этот день собрание акционеров компании торжественно было созвано для выслушания доклада Ло. Регент председательствовал с тридцатью директорами, в качестве его ассистентов, окруженный главными акционерами, принцами, герцогами, буржуа и разбогатевшими финансистами или даже вчерашними лакеями, обратившимися в миллионеров. Дело шло о том, чтобы распределить дивиденд на акции с 1 января 1720 г. Ло был прижат в стене. Раздувая предполагаемые доходы до удваивания их, он не мог, однако, довести их выше 91 миллиона. И потому за каждой акцией предложил обеспечить дивиденд в 200 ливров, представлявших 40 проц. номинальной её стоимости. На первый взгляд такой результат мог показаться блестящим. Но 200 ливров на акцию, в улице Quincarapoix продававшуюся по 12 000 и 15 000 ливров, давало всего пустой доход в 1½ проц. Нелепость повышения ради единственной страсти в ажиотажу обнаружилась с полной очевидностью.