— Правильно сделали, — безучастно отозвался Хасан.

— А второй раз пошли — натерпелись страху. — Рыжий Осман толкнул Сердера Османа локтем. — У меня все поджилки тряслись.

— Боюсь, как бы Мастан до нас не добрался, — сказал Сердер Осман.

При упоминании о Мастане сердце Хасана болезненно сжалось.

— При мне о нем лучше не говори. Я его имени и слышать не могу.

— А кто может?

— Лучше скажи, как вы все это обделали.

— Собрались ночью. Огляделись — никого нет. И пошли махать кирками — аллах сил прибавил… — рассказывал Рыжий Осман.

— Ты видел бы Хаджи! — вставил Сердер Осман. — Мотор, а не человек.

— Эх, друг! — вздохнул Рыжий Осман. — Раз уже дело дошло до Мастановой стены, так я и больной пошел бы ее рушить.

— Любой пошел бы, — согласился Сердер Осман. — Хасан!..

— Что?

— Послушай-ка, что скажу. Толковали мы вчера вечером с Ибрамом-агой — знаешь, из семьи Хуршутов. Про тебя толковали.

— Что же?

— Он говорит: Салим в солдатах. Если, говорит, Хасан захочет — пусть идет ко мне в пайщики.

Хасан молчал.

— Ну, что скажешь?

— Я подумаю…

— Да я бы на твоем месте… — начал Рыжий Осман.

— Душа у тебя успокоится, — доказывал Сердер Осман. — Соглашайся, а?

— Надо подумать…

Хасану бы только радоваться, да, видно, не осталось для радости места в его душе. Странное оцепенение сковало его.

— И ты еще думаешь? Поле само идет к тебе в руки!

— Не знаю…

Как им объяснить, что с ним творится? Нет таких слов.

Он молча побрел домой. Сердер Осман смотрел ему вслед, а руки между тем привычно свертывали самокрутку.

Хасан, наконец, повстречал Алие на дороге. Она сказала ему, что Мастан по пятницам ездит в касабу. Договорились: в ближайшую же пятницу они встретятся в сторожке Кебиров, на винограднике. Там надежнее, чем под деревом у источника.

К тому времени, рассудив трезво, Хасан решил взять поле Хуршутов. «Поле большое, — думал он. — И им хватит, и мне».

Он пошел к Сердеру Осману.

— Скажи Ибраму-аге, что я беру поле.

— Вот молодец! — возликовал Сердер Осман. — И старик рад будет. — Он по привычке потянулся к кисету, верному другу и в радости и в горе. Одну цигарку свернул себе, другую — Хасану. — Пора пахать, а то все сроки упустишь.

— Да вот после пятницы и начну, — ответил Хасан, попыхивая самокруткой.

В тот же вечер он поправил свой старый сабан…

Хасан улегся на земле возле сторожки Кебиров, подставив лицо ласковым, еще не жгучим лучам утреннего солнца. Алие мешкать не будет. Уедет Мастан — она и придет. Пока же ему надо подумать и взвесить, что он скажет сейчас Алие. Нужно все ей объяснить. А то ведь что получается: подготовит целую речь, а увидит девушку — все слова из головы вон.

Только о земле, о погоде, о дождях Хасан мог толковать часами. Он считал, что других это волнует так же, как и его. А больше ни о чем говорить не умел.

Где-то недалеко послышался яростный собачий лай. Хасан вскочил. Хоронясь за деревом, глянул на дорогу. К сторожке шли деревенские мальчишки. Собака лаяла на них. Они отгоняли ее камнями.

— Отдохнем немножко! — донесся до Хасана тоненький голосок. — И опять пойдем.

— Теперь уж не к чему отдыхать, — отозвался гнусавый голос, — дальше легче идти — под гору.

Хасан затаил дыхание. Громко переговариваясь, дети прошли мимо и вскоре скрылись из глаз. Собака опять залаяла. Алие! Хасан бросился отгонять пса.

— Нагнал он на меня страху! — выдохнула девушка.

— Запомни: если собака лает, иди прямо на нее — никогда не тронет.

Она уже улыбалась.

— Отец только что уехал — поэтому я так поздно.

Они укрылись в сторожке — хозяева ее никогда не запирали. Хасан привалил к двери большой камень. Вспомнилось вдруг, как на этих виноградниках прятался Хусейн со своей девушкой. «Может, и нам с Алие убежать? Вот был бы переполох!»

Словно прочитав его мысли, Алие сказала:

— Отец следит за мной, каждый шаг стережет.

— Я же просил тебя: не говори ему.

— Теперь не буду. В тот раз он так рассвирепел, что даже побил меня, — добавила она задумчиво.

— Побил?

— Никогда я его таким не видела. После сам два дня лежал.

В груди Хасана шевельнулась жалость. Все-таки Мастан — отец ей…

— А теперь как?

— Лучше. Только со мной с тех пор не разговаривает.

— А мать что говорит?

— Мама у меня добрая. Только она в эти дела вмешиваться не решается. Она тоже любила одного, когда молодая была. Соседа своего. Ушел он на войну. Вернулся с одной ногой и без глаза, но она все равно от него отказываться не хотела. Дед насильно выдал ее за отца. Боится она за меня. «Как бы, — говорит, — не случилось то же, что с Халиме, дочерью Халила-аги».

— А что с ней случилось?

— Разве ты не знаешь? — удивилась Алие. — Об этом все знают. Ее выдали насильно, а она через два месяца умерла от скоротечной чахотки. Я тогда еще маленькая была. Халил-ага потом в ее память колодец вырыл.

— Что-то я такого колодца не знаю.

— Да он зарос теперь. Халил-ага умер, сыновья чистить перестали.

— На все воля аллаха… Мать твоя, значит, тебя не ругает?

— Молчит все. «Не серди, — говорит, — отца, больной он».

— А что с ним?

— Мнительный стал. Даже в Измир ездил — здешним докторам не верит. Чуть кашлянет — сразу о смерти вспоминает.

— Смерть каждого ждет, — вздохнул Хасан.

— Отобрал у тебя поле, — помолчав, сказала девушка. — Что теперь будешь делать?

— Я с Ибрамом-агой в пай вошел.

— Просила я маму: поговори с отцом, чтобы поле тебе вернул. Он ее и слушать не хочет.

— Спасибо! Как-нибудь прокормлюсь.

— А твоя-то мать как?

— Я ей не все рассказываю, жалею. Старенькая она.

— Наверно, убивалась по полю?

— Она и не знает. Не сказал я.

— Может быть, уговорим все-таки отца — отдаст обратно?

— Зачем? И так не пропаду. Скажи лучше, когда в следующий раз увидимся?

— По пятницам отец каждый раз уезжает…

Оба взглянули друг другу в глаза и покраснели.

Девушка опустила голову и улыбнулась. Хасан в смущении потянулся за сигаретами.

— Не будь тебя здесь, не остался бы и дня в Караахметли, — тихо сказал он.

— Не уезжай!

— Пусть хоть убивают — не уеду, пока ты здесь.

Оба примолкли. Тихо вокруг, только деревья шелестят под налетевшим порывом ветра.

— Ну, я пойду, — встала Алие. — А то мать забеспокоится.

Хасан тоже поднялся. Вдруг Алие испуганно прильнула к нему. За дверью снова послышались ребячьи голоса. Должно быть, те двое мальчишек возвращались. За щавелем, что ли, ходили? Кто-то из них подошел к самой двери и сел на порог.

— Ты дождешься, что я все расскажу, — прозвучал гнусавый голос.

Хасан и Алие затаили дыхание. Девушка изо всей силы стискивала руку Хасана, но, слава богу, скоро ребятишки ушли. Голоса их постепенно затихали. Алие облегченно вздохнула.

— Ох, перепугалась!

Хасан отвалил от двери камень, дверь распахнулась. В серый сумрак сторожки щедро хлынули солнечные лучи.

После обеда Хасан вывел из хлева волов, взял сабан и, мурлыча песенку, отправился в поле. Давно не было у него легко на душе. Словно в прежние времена, по пути завернул к Сердеру Осману. Тот только-только поднялся, собирался завтракать. Хасану обрадовался:

— Присаживайся, набьем животы, порадуем своих будущих тещ.

— Да я уж поел.

— Садись, садись! Со второго куска не лопнешь.

На скатерти, расстеленной на полу, стояла тархана[93], дымился плов из булгура[94]. Дома Хасан поел только немного тарханы. Мать совсем слаба стала, даже стряпать ей трудно. У Сердера Османа мать еще в силе. И еду подает и разговаривать успевает.

— Где ты все пропадаешь, мой Хасан? Я уж и спрашивать у Османа перестала. Наплевал на старых друзей, а?