— Коли справишь наше дело, как надобно, всю деревню выручишь. Сам посуди! Я Сорику-аге сам веревкой руки связывал, а у отродья его в рабах буду! Разве можно такое стерпеть? Да ни одна душа в нашей деревне этого не стерпит, скажу я тебе. Бросят люди насиженные места, пойдут по свету горе мыкать. А кто их приютит? Беженцев пригреть — своим рабам дурной пример показать. Одно им остается — стать бродягами нищими.

Тут Джемо гёзлеме на блюде подает.

— Отведай бабо, как твоя дочка стряпает.

Погладил ее отец по спине:

— Должно быть, сладкие, как и ты сама.

Откусил, пожевал, глаза зажмурил.

— Ну и сладки! Чистый мед, а не гёзлеме!

Я у Джано спрашиваю потихоньку:

— А с чего это Сорик-оглу на вашу деревню зарится? За отца отомстить?

Джано не сразу ответил. Прожевал свой кусок, повернулся ко мне и говорит:

— И за отца и за Джемо. Он ведь у меня ее торговал, да не выгорело у него. А как агой станет, торговаться уже с нами не будет. Захотел — убил своего раба, захотел — повесил. Захотел — жену у мужа отнял. Одного его звериная душа хочет: силу свою над нами показать.

Заскрипел я зубами.

— Сам Азраил[32] у меня Джемо из рук не вырвет, — говорю, — я ему живо хвоста накручу.

— Да не-е! До тебя его лапища не дотянется, ты не из Карга Дюзю. Он на нашей шкуре отыграется. Втемяшится ему в башку отбить Джемо, нас же и пошлет к тебе, накажет нам вернуть девку в Карга Дюзю. Хитростью ли, уговорами ли, а чтоб привели ее, скажет, ко мне, и весь разговор.

Вытер Джано руки о полотенце, стал набивать свой чубук табаком:

— Вот с чего душа моя изводится, сынок. Страшнее той беды и не помыслишь. Отвести ее от нас путь один: не дать разбойнику над нами верх забрать.

— Аллах милостив, я в городе все улажу.

Успокоил я, как мог, старика. Спать легли до времени, чтоб назавтра спозаранку в дорогу снарядиться. Обнял я Джемо.

— Газель моя ненаглядная, — говорю, — куропатка нежная! Расставанье с тобой камнем на сердце легло. На три дня тебя оставляю, а душа болит, словно на три года. Хоть и при отцовском очаге остаешься, все мне неспокойно. А ну как Сорик-оглу сюда нагрянет!

Прижалась ко мне Джемо, голову мне на грудь положила.

— Не трави себе душу понапрасну, курбан, — говорит. — Знай, пока жива буду, никто, кроме тебя, ко мне не притронется. Всякому, кто на меня глаз положит, сама глаза выцарапаю, а сил не станет, себя на месте прикончу. У меня за пазухой твой кинжал лежит. Я его, из дома уходя, прихватила…

Джано растолкал меня до петухов.

— Поспешай, староста уже ждет!

Вскочил я, оделся. Джемо сладко спала, не решился я ее будить, только губами к щеке ее притронулся.

Оружие — за пояс, суму с едой — за плечи и пошел. На дворе уж две лошади стоят, староста их привел. С Джано обнялись крепко.

— Оставляю Джемо под твою защиту, бабо!

— О том пусть твоя голова не болит! Сорик-оглу нас голыми руками не возьмет. Мы и отцу его ручищи скручивали, а с ним уж управимся. Ну, пошли вам всевышний благополучия!

Вскочили мы на лошадей, тронули поводья. Джано нам вслед кричит:

— Через ущелье Чакал езжайте! Там, в низинке, вас никто не высмотрит!

Так мы и сделали, повернули лошадей на ущелье Чакал.

Приезжаем в город. В городе первое дело — своих знакомых разыскать. Толкнулся к начальнику отдела, что меня в армию посылал, — на его месте уж другой офицер сидит. Не стали мы с ним толковать, пошли к писарю в отделе регистрации. Как глянул он на меня, враз признал, шельмец, по-курдски со мной поздоровался.

— Что пороги обиваешь? — говорит. — Или метрику потерял?

— Нет, ага, не потерял, — отвечаю. — Другая у нас беда.

И рассказал ему все как есть, без утайки.

— Нам, — говорю, — только узнать, как там у вас в купчей прописано. Кто в деревне Карга Дюзю хозяин: сын шейха Махмуда или Сорик-оглу. Нету у нас в городе своих людей, один ты. Вот и всем миром бьем тебе челом: пособи нам, сделай такую милость.

И протягиваю ему золотой. Тут глаза у него враз повеселели.

— Что ж, — говорит. — В отделе купчих у меня свой человек есть. Он мне что брат родной. Вместе пьем, вместе едим. От него ни в чем отказу не будет. Вы тут погодите, а я добегу до него. Авось ваше дельце и обделаю.

Сели мы со старостой, ждем. Час-другой проходит, от нашего благодетеля ни слуху ни духу. Наконец вваливается. Весь в поту, вид прибитый.

— Мудреное ваше дело. Сам черт не разберется. Нашими силенками его не распутать, судом пахнет. Один сын шейха Махмуда может его решить.

Тут погремел я золотом в кармане. Глядишь, этот звон его на другой лад настроит.

— Всякое дело можно решить, ага, — говорю. — И из нашего положения выход найдется.

Отер он пот с лица, смотрит на меня с прищуром.

— Да что ты смыслишь в деньгах? — говорит. — Ты рассчитал, чтоб колесо твою мельницу вертело, и точка. А что Сорик-оглу по своим деньгам рассчитал, тебе и в голову не взбредет!

Потом помягчел малость.

— Ты послушай меня. Зря деньгами направо-налево не сори. Не такие это двери, чтоб десятком золотых их отворить. А если кто возьмется, тому не верь, обманет. По документам выходит, что продал сын шейха Махмуда вашу деревню Сорику-оглу, да еще расписку ему в том дал. Продавал не продавал, таких слов в расписке нету. Зато указаны границы его владений. Вот ты говоришь, ваша граница проходит позади мельницы и по речке Куручай. А в его расписке указано, что граница проходит на восток от мельницы и по речке Каратай. А коли этому верить, то и деревня ваша, и мельница относится к владениям Сорика-оглу. Может, там что и подделано, да поди разберись. Старые-то списки уж в архив сданы, к ним доступа нету. Разве что сам сын шейха Махмуда приедет. У него свои бумаги должны быть. А по расписке его выходит, Сорик-оглу вам законный ага. Вы ему и ашар платить должны, и налог с дыма. Сын шейха Махмуда свои права только через суд может доказать. Что я вам присоветую? Немедля ехать к своему хозяину, все ему выложить.

— Куда ехать? Наш абукат-ага на другом конце света живет.

— Где же?

— Да в Стамбуле.

— Адрес его у вас есть?

— Есть.

— Тогда так сделаем. Диктуйте письмо вашему аге, я все как есть запишу. Будем просить, чтоб сам сюда приехал, разобрался.

Переглянулись мы со старостой.

— Попросим.

Писарь уж собрался было писать.

— Нет, — говорит, — лучше моего деверя никому не написать. Он тоже абукатом служит. Абукат абуката всегда поймет. Он и напишет и нас на верный путь наставит. В партии у него вес большой.

На ноги поднялся.

— Вы теперь подите на рынок, там подзаправьтесь, а я покуда к деверю забегу, письмо ваше заготовлю.

Сказали мы ему адрес абуката и ушли.

На базаре зашли в духан, заказали мяса, сидим, ждем.

— Как думаешь, — спрашиваю у старосты, — поедет абукат-бей в такую даль нас выручать?

— Если он нашей деревни не продавал, ясно, поедет. Не допустит его душа, чтобы над нами измывались.

— А вдруг да не поедет? Чем черт не шутит?

— Сам не поедет, человека пошлет. Или весть нам подаст. Наш ага — добрый человек, не отдаст нас выродку на растерзание.

После обеда вернулись мы к писарю. А он уж нас поджидает.

— Пойдемте, я вас к своему деверю провожу. Он с вами потолкует.

Заходим мы к абукату в комнату. Смотрим — сидит за столом черноглазый человек, борода лопатой. У стенки — зеленый шкаф из железа, на заднюю стенку молитвенный коврик приколочен, над ним в рамке под стеклом — бумага об окончании абукатской школы. На гвозде висит амулет в черепаховой оправе.

— Знаю я Кемаля, сына шейха Махмуда, — говорит абукат. — Мы с ним одну школу кончали. Он мне дороже брата. Я для него все сделаю. Вы не беспокойтесь, я ему письмо уже написал, в письме все подробно изложил.

Берет со стола письмо, показывает нам.