ется поставить новое, естественно испачкав руки, и, из последних сил сдерживая

гнев и раздражение, является-таки на работу. Оказавшись у себя в кабинете, он

первым делом вызывает секретаршу, которую приходится ждать целых две мину-

ты. Вот наконец она явилась; сразу ясно — допивала кофе. В ответ на просьбу

принести нужное для работы досье секретарша отвечает, что оно еще не готово:

этого достаточно чтобы, выйдя из последнего терпения, наорать на секретаршу и

вышвырнуть ее за дверь. Поостыв и мысленно анализируя случившееся, он начинает сом-

неваться, в самом ли деле секретарша столь уж нерадива и она ли всему виной.

Комментарий

Вопрос: если виновата не секретарша, то кто? Почему вообще из головы выле-

тела сама последовательность утренних событий, которые и закончились этим ин-

цидентом? Если бы не было стычки с женой, потом пореза бритвой, потом спущен-

ного колеса, обратил ли бы он вообще внимание на беспечность секретарши? Тем

более если бы явился на работу в прекрасном настроении? А если бы, скажем, у

него с секретаршей была интрижка: тогда он вообще, скорее всего, смотрел бы

сквозь пальцы на любые ее вольности.

Предположим однако наиболее вероятное — что совесть у него на предмет

объективной оценки ситуации все-таки чиста, а что касается секретарши, то она,

конечно, должна знать свое место.

Это и означает «ошибку в понятии», или в представлении о мире и о себе.

Герою описываемой истории следовало бы сразу принять во внимание вспыхнув-

ший в нем гнев на жену и осознать свою вину (чувство которой было тотчас подав-

лено) в том, что он перед нею смалодушничал. Ему следовало бы вспомнить по

крайней мере свою неискренность... вспомнить, как глупо он разозлился на свою

бритву; как швырнул ее на пол, словно именно она, а не его собственная неловкость

была причиной пореза. С каким остервенением проклинал он свою судьбу, которая

привела его к тому, что с ним чуть не случился сердечный приступ, когда он менял

колесо. Ему следовало бы задуматься хотя бы о своем праве рассуждать о Боге и

Судьбе, если вся его религия и мораль исчерпываются советами астрологов в ежед-

невных газетах, присутствием ради приличия на похоронах, разговорами свысока

что о верующих, что об атеистах, да еще в крайнем случае испытываемым по ночам

страхом перед смертью и небытием.

Однако наш герой считает себя человеком современным, здравомыслящим,

уравновешенным и вообще безупречным — тогда как его шаткие представления о

себе, о своих действиях и о своем мире то и дело перечеркиваются бесконтрольны-

ми импульсами вроде описанного. Но он не видит этой лжи и настолько занят

собою, что, можно сказать, не существует: он почти исчез за своими идеями напро-

кат, за призраком морали, которой у него нет; за дикими порою вспышками, когда

внезапно просыпается таящийся в нем зверь, заставляя в страхе отрицать само его

существование. Тщетно было бы искать хоть что-либо в нем истинное и за подс-

пудными мотивами, сформированными в нем еще в юности, которые он тащит за

собою как каторжник ядро на цепи. Его страхи и малодушие, заглушаемые воспо-

минания о делах более чем постыдных, его раздутое самомнение, его застарелая

ненависть к матери, или родственникам, или знакомым, которые у него за спиной,

ходячая груда грехов — застывших, окаменелых, безнадежных ошибок в понятии.

За этими ошибками мы обнаруживаем элементарную гордыню («я всегда

прав»), непомерные амбиции и совершенно бесконтрольный половой инстинкт.

Это спрятанные в прошлом, обойденные молчанием темные силы и животные

страсти^Много лет назад, когда он еще был наивным мальчиком, эти темные силы

безумия и гордыни постепенно вошли в него и легли в основу противоречивых и

пуганых соображений, которыми он затем привык оправдывать в собственных гла-

^_J$ax все зло, которое совершил... И заставили молчать, задушили коренящуюся во

внутреннем нравственном чувстве способность безошибочного интуитивного раз-

личения между истиной и ложью. И в конце концов его сердце умерло. Это и есть

то, что называют Грехопадением.

Пример второй: покаяние как сознательный акт

Мать запретила есть пирожное, и вот ребенок только и думает о том, как же это

несправедливо и что он ведь его, собственно, почти заслужил, — а не о том, что,

может быть, у матери имеются свои веские доводы и ему бы вообще должно было

быть стыдно, а всего бы лучше забыть о глупом пирожном. Эту-то алчность, лишь

распаляемую запретом, и символизирует Змей из Книги Бытия. Его дар — хитро-

умные самооправдания, рождающиеся из бурлящего потока дуалистических оце-

нок, которые резкой чертой делят мир пополам: добро — зло. Ребенок может,

например, тайком все же добравшись до пирожного, сказать себе: «Мама боится,

чтобы я не заболел, но я не заболею». Затем, чтобы отбросить колебания, он уточ-

нит: «Правда, у моей сестренки, когда она съела без спросу пирожное, было рас-

стройство; ну так ведь она просто пожадничала, а вот я зато буду есть в меру. Мама

сказала, что это последнее пирожное и его нужно оставить брату, но я так думаю,

у нее их еще много, так почему бы не съесть... ну, хоть кусочек?»

Комментарий

Фантазия человека неистощима в изобретении оправданий его алчности. Из

них можно выработать целую систему противопоставлений, построенную на изна-

чально ложной оценке хорошего и плохого. Вот что означает «вкусить от плода с

древа познания добра и зла» — древа агностического разума. В зависимости от

того, чего человеку хочется, его собственный разум, поврежденный в самом истоке,

может легко найти равное число «за» или «против» любых соображений, и уже сам

этот диапазон возможных колебаний служит прекрасным прикрытием так называ-

емой «свободной воле».

Такая смесь ошибочных представлений есть источник внутренней тьмы, омра-

чающей разум. Покаяние, напротив, есть акт Сознания, которое есть Свет. Осознать

что-либо означает вынести осознаваемое на свет сознания. А то, что выносится на

свет, как говорил св. Павел, исчезает или поглощается этим светом. Таково в самом

280

исправления ошибок в понятии, которые мы называем грехом.

Что же помешало тому человеку из нашего первого примера, который был

оебенком во втором, осознать свои в этом плане ошибки, со временем полностью

закрывшие свет простой истины? Когда мы обсуждаем подобные вопросы, сами

собой всплывают слова «грех», «слепота», «свет» и «сознание». Увидеть самого

себя жертве бритвенного пореза помешало прежде всего то, что для него невозмож-

но расстаться с питаемым гордыней совершенно ложным о себе представлением,

когда оказывается, что он далеко не всегда прав, — а точнее, всегда не прав. Еще в

детстве он подменил свою первозданную внутреннюю чистоту дуалистическим

мышлением, разветвляющимся на множество двойных мыслей, призванных скрыть

обыкновенную животную алчность, хитрость и лукавство: он был отнюдь не тот

невинный ребенок, каким себя до сих пор считает и каким хочет казаться своим

друзьям. Если уж называть вещи своими именами, он — жадный, трусливый лице-

мер, презренный, смешной и жалкий гном. Слишком жестокие слова? Но если он

попытается взглянуть правде в лицо, то с ужасом и болью увидит себя именно

таким. Его давняя чистота по его собственной вине замарана необозримым множес-

твом лжи, гордыни и демагогических, нелепых отговорок и извинений, которыми

он оправдывал себя в глазах близких и в своих собственных. Он наслаждался стра-

хом который сеял в душах других, прекрасно сознавая собственную трусость. Он

столь часто получал то, чего никак не заслужил, что лишиться всего, что якобы