— Шефтл, всего какой-нибудь час остался, — взмолилась Зелда.

— Я сейчас. Сейчас вернусь. Разбуди покамест ребят.

Шефтл торопливо вышел из дому и чуть не бегом пустился к колхозному двору. Теперь, перед самым отъездом, он особенно сильно почувствовал, как ему трудно расставаться с домом, с детьми, с Зелдой, с матерью, с бригадой, с хутором — со всем, что его окружает. Он как будто впервые увидел, какое здесь все красивое — длинная, плавно изгибающаяся улица, густые ряды акаций по сторонам, беленые домики с синими и зелеными углами, серые петли дороги, трава в канавах… Все здесь было ему дорого, до боли мило: и запах степных трав, который доносил сюда ветерок, и свежая молодая листва в палисадниках, и знакомые узкие стежки… Под ногами — земля родная, единственная на свете! Даже небо над хутором, казалось ему, только здесь такое высокое и голубое…

В колхозном дворе было шумно. Из центрального амбара выносили мешки с очищенной и подсушенной пшеницей и погружали их на длинные, широкие возы, отправляющиеся на элеватор. Распоряжался уже новый бригадир, Калмен Зогот. Увидев Шефтла, подошел к нему. Вместе осмотрели хозяйство, и Шефтл еще раз перечислил, что нужно сделать в первую очередь. Потом сели в двуколку, поскакали в степь, на новый ток, где сегодня должны были молотить ячмень из балки. Вместе с Калменом Зоготом Шефтл переставил на молотилке решета и отрегулировал барабан. Потом съездил на скошенное ячменное поле, к подсолнухам и на перелог. Хотел, чтобы новый бригадир все при нем осмотрел и принял хозяйство из рук в руки.

Когда Шефтл вернулся домой, до отъезда оставалось совсем немного. Зелда была вне себя, металась, не знала, за что взяться: в колыбели плакал Шолемке, свекровь в своей боковушке охала, жаловалась, разговаривала сама с собой, она уже знала — Шефтл уезжает. Расшалившиеся дети бегали и скакали, точно в доме готовилась свадьба. А у ворот собрались хуторяне — по дороге в степь они зашли попрощаться со своим бригадиром.

— Сядешь ты когда-нибудь? — просила Зелда. — Поешь, а то ведь подводы придут!

— Сейчас, — Шефтл зашел к матери.

Вышел оттуда расстроенный, молча сел за стол. Его тут же, шумя и толкаясь, окружили дети. Все: и Шмуэлке — он успел уже сообщить хуторским мальчишкам, что и его отец сегодня уходит на фронт, — и Эстерка, и Тайбеле, и Курт, — все хотели сидеть рядом с ним.

Зелда поставила на стол блюдо картофельных оладий, шипящую на сковороде яичницу и по стакану холодной простокваши — все, что Шефтл особенно любил.

— Садись же и ты, наконец, — позвал ее Шефтл.

— Ешь, ешь, мне спешить некуда. — Она снова убежала на кухню, принесла кастрюлю душистого ячменного кофе с молоком и только после этого присела на краешке скамьи, напротив Шефтла.

— Говорят, в лавке скоро будут учебники, не забудь купить для Шмуэлке букварь, — сказал Шефтл, придвигая к детям яичницу. — Через месяц ему в школу… Перешей старое мое пальто для него на зиму. Теплое будет. Ну, что еще? Как будто обо всем сказал… Да, не забудь про тополек, что я нынешней весной посадил против окна. И пиши… А если что понадобится, скажи Хонце или Хоме.

— Ладно… Ладно… — кивала Зелда, незаметно поглядывая в окно и молясь в душе, чтобы задержался обоз, с которым должен уехать Шефтл. Пусть еще посидит, хоть недолго, пусть лишнюю минуту побудет дома, с детьми…

Подводы показались скорее, чем надеялась Зелда. Услышав грохот колес, она вскочила и бросилась к окну. Напротив их дома остановился высокий воз, на котором громоздились мешки с пшеницей, за ним еще воз, и еще, и еще…

Ноги у Зелды стали ватные. Только теперь она по-настоящему поняла, что Шефтл оставляет ее, что он уезжает, сейчас, сию минуту.

— Видишь, обоз уже ждет. — Шефтл порывисто встал. — Значит, пора… Где мой пиджак, Зелда?

Сдерживая набегающие слезы, она подала мужу пиджак, помогла надеть.

Шефтл спрятал в нагрудный карман повестку, военный билет и пошел в боковушку попрощаться с матерью.

А на улице собиралось все больше людей. Все сгрудились у ворот, вокруг первой подводы с транспарантом «Все для фронта!». Были там пожилые мужики, дети, но больше — женщины, солдатки. Те же бабы, которые вчера злословили между собой, судачили, что вот, мол, муж Зелды дома сидит, когда их мужья кровь проливают, теперь стоял: понуро и утирали слезы.

Мужики курили и обсуждали положение на фронтах.

— Плохие новости, ох плохие, — качал плешивой головой Шия Кукуй.

— Завтра всего месяц, как началась война, а немец вон уже куда допер… До Смоленска…

— В Смоленске он еще шестнадцатого был.

— Плохи дела, что и говорить, совсем плохи.

Вышел Шефтл, в пиджаке, в юфтевых сапогах. На руках он держал Шолемке, остальные ребята толклись вокруг. Сзади Зелда несла мешок.

— Шефтл, скажи напоследок… может, еще что нужно? — спросила она упавшим голосом.

— Да нет, как будто все…

Шефтл медленно, нехотя закрыл за собой калитку.

— Ну, давайте прощаться, — сказал Хонця. Он торопился в поле.

Зелда закинула мешок на первую подводу, ближе к передку, где сидел Додя Бурлак, и взяла у мужа ребенка.

Шефтл простился с председателем, с Хомой Траскуном, с Калменом Зоготом, с остальными, Подошел он и к Лее-Двосе, стоявшей в стороне, у забора, и протянул ей руку:

— Будьте здоровы и не сердитесь на меня.

— Да теперь чего уж, на что сердиться…

Шефтл по очереди поцеловал детей, а Тайбеле взял на руки.

— Слушайся, доченька, маму, — он погладил ее по головке, — ладно?

Тайбеле молчала.

— Обними папу, обними… Поцелуй его, — тихо сказала Зелда. — Бог знает, когда мы его увидим.

— Папа, не надо, — вдруг расплакалась девочка, — не надо уезжать, не уезжай! — Она обхватила отца ручонками, прижалась к нему.

— Вот тебе и на! Да я же скоро вернусь, — громко, с деланной веселостью воскликнул Шефтл. — А ты будешь меня ждать, озорница? Будешь?

— Буду… — Тайбеле потерлась о его плечо головкой и чмокнула в щеку.

Не успел Шефтл опустить Тайбеле на землю, как к нему несмело, бочком придвинулся Курт. Босой, в коротких серых штанишках, он стоял перед Шефтлом и, подняв на него голубые глаза, ждал, когда же и с ним попрощаются.

Шефтл улыбнувшись смущенно, взял мальчика на руки, тот обнял его, прижался головкой, точь-в-точь как Тайбеле Шефтл растроганно похлопал его по худенькому плечику, поцеловал, поставил на ноги и подошел к Зелде. Она стояла как вкопанная, с Шолемке на руках.

Шолемке в новой пестрой рубашонке едва приметно улыбался.

Шефтл посмотрел на младшего сына, порывисто поцеловал его и, чувствуя, что теперь будет самое трудное, торопливо обнял Зелду.

— Ну, будь здорова… Смотри за собой, за детьми, за мамой..

— За нас, Шефтл, не беспокойся, — слезы душили ее, но она крепилась изо всех сил. — Пожалуйста, не беспокойся… Я тебя, Шефтл, очень прошу, пиши нам хоть раз в неделю. Ты слышишь? Хоть раз… — у нее перехватило дыхание.

— Да, да…

— Хоть два слова, но каждую неделю, помни.

— Ладно. Буду писать. Ну, все… — Он еще раз поцеловал ее. — Ступай в дом. Мать там одна. Ну, будьте здоровы, будьте здоровы…

Он повернулся и быстрым шагом пошел к подводе. Толкнул Бурлака — пора!

— В добрый час, — встрепенулся Додя и потянул вожжи.

Подвода тронулась.

Зелда обессиленно прислонилась к стволу шелковицы, что росла у плетня.

— Возвращайся живой и здоровый, целый, невредимый, — шептала она, провожая взглядом удалявшуюся подводу, где на самом верху сидел Шефтл. Кони сразу пошли резвой рысью, и вот уже весь обоз — двенадцать подвод с красным полотнищем впереди — с грохотом спустился вниз по улице и, свернув мимо загона к плотине, начал подниматься в гору.

Колхозники постояли немного, потом стали расходиться. Наконец ушла и Зелда с детьми. Шмуэлке позвал с собой Зузика. Он был доволен — теперь он ни в чем ему не уступает!

… Когда подвода взобралась на гору, Шефтл обернулся и посмотрел на хутор. Отыскав глазами свой дом, он увидел, что Зелда с детьми все еще стоит во дворе и, запрокинув голову, смотрит ему вслед.