— Хватит! — рявкнул Шефтл, швырнув на пол погасший окурок. Лицо его побагровело, глаза бешено сверкали.

— Ну, Шефтл, ну чего ты, — тихо проговорила Зелда. — Что тебе мать такого сказала?

Она уже раскладывала постель. Заботливо, с усердием молодой жены, взбивала подушки, расправляла все складки на одеяле. Шефтл прошелся взад-вперед по комнате, постоял с хмурым видом, потом задул лампу и, все так же молча, лег. Зелда прилегла к нему и сразу заснула. Но Шефтлу не спалось.

«Раньше надо было… сразу, вместе со всеми», — грыз он себя. И как он этого не понимал? Надо было вступить в колхоз, когда обе кобылы были в упряжке и на хуторе с ним считались, звали его, уговаривали — вот когда! А то, видишь, у всех хватило ума, даже старый Рахмиэл, и тот понял, один он заартачился, как норовистый конь. Хотел быть умнее других, умнее Калмена Зогота, Микиты Друяна, всего света умней — и остался в дураках. Он, он один оплошал, один на всем хуторе…

Шефтлу кажется, что теперь хуторяне только о нем и говорят. О нем и завтрашнем собрании. И ему стыдно перед хуторянами, а больше всего — перед Элькой. Разве она ему не предсказывала, разве не предупреждала, что один в степи он ничего не добьется. Послушай он ее, по-другому, быть может, сложилась вся его жизнь. Взять хоть Коплдунера. Шефтл и за ровню-то его не считал, смеялся над ним. «Постромки коротки!» — так он парню сказал когда-то при Эльке. Шефтл даже покраснел от стыда, от стыда и от обиды на самого себя. Все его обскакали, все! Коплдунер вон учится где-то на курсах, в Киеве, что ли, скоро агрономом станет, начальником… А он, Шефтл, кто? Последний, последний человек на хуторе… А возьмись он в свое время за ум, послушай; он Эльку… Да чем он хуже Коплдунера? Силой, что ли, обижен? Да он мог бы уже бригадиром быть, и в самой лучшей бригаде! Показал бы людям, как надо работать, прогремел бы на весь Гуляйпольский район!

А теперь? Что-то скажет о нем Элька на завтрашнем собрании.

Шефтлу стало жарко. Тихо, стараясь не разбудить Зелду, он слез с постели, подошел к кадке, стоявшей около двери, зачерпнул полный ковшик холодной воды и выпил одним духом, чуть не захлебнувшись. Босиком, в нижнем белье, побродил по темной, тесной комнате, потом снова лег в постель.

Зелда повернулась к нему и теплой, мягкой рукой погладила по небритой щеке.

— Почему ты не спишь, Шефтл?

Шефтл ничего не ответил. Некоторое время он лежал не шевелясь, глядя широко открытыми глазами в темноту.

— Что еще говорил Калмен Зогот? — спросил он наконец.

— Да вот это и говорил, — сонно пробормотала Зелда. — И еще про Пискуна… и про агронома… Никто не знает, что с ними случилось… Как в воду канули…

— Найдутся… — рассеянно бросил Шефтл. Помолчав, он опять спросил: — Ну, а собрание? Где оно будет? В клубе?

— Умгу… Спи, Шефтл…

На дворе по-прежнему бесновалась вьюга, хлопала снегом по стенам, по окнам, и звенели составленные из кусочков стекла, стучала дверь, бренчал железный засов, а в трубе, словно целая волчья стая, выл и выл еетер на разные голоса. Видно, ночью еще пуще разыгралась метель.

Проснулась старуха, окликнула Шефтла. Но Шефтл уже ничего не слышал. Он с громом мчался в телеге по степи, сплошь усеянной красными маками. Обе его кобылы звонко ржут, за спиной весело бренчит плуг. Жара, солнце так и палит. Шефтл свищет в воздухе кнутом, гикает, погоняет своих буланых. Он спешит к своей земле, к своему наделу, скорее, чтобы никто не успел захватить!.. Вот и Дикая балка, здесь должна быть его межа… Но что это? Шефтл растерянно оглядывается — межи не видно. Уже и балки не видно, вся земля, куда ни кинь взгляд, вспахана, сплошной черный массив. Шефтл спрыгивает с телеги, бросает лошадей и с кнутом в руке бежит искать свой надел. Он задевает босыми ногами за черные сырые комья, падает, встает и снова бежит. Вот он взбежал на вершину холма, а кругом все то же черное вспаханное поле, и не видно ему ни конца ни края. Шефтл ищет глазами синие и розовые колокольчики, так пышно разросшиеся на его меже. Нет их, пропали… нет его земли… Словно кто-то подкрался в ночной темноте и унес ее со всеми цветами и травами… Шефтл хочет крикнуть — и не может, что-то душит его. Он бежит, задыхается, но все бежит, бежит… Может, еще увидит, может, найдет… Вон там, у гуляйпольских могилок, — не она ли, не его ли это земля? Да, он узнал ее. И ему так радостно. Вдалеке синеет полоска колокольчиков, он узнал ее, это его межа! Из последних сил Шефтл бросается туда. Но синяя полоска уже исчезла. Вокруг Шефтла до самого горизонта простирается безбрежное желтое поле, все усаженное высокими-высокими подсолнухами. Они качают тяжелыми золотистыми головами, а среди них стоит Элька, в чистой белой кофточке, в руках у нее кушак от его рубахи, и она хохочет, покатывается со смеху…

Шефтл проснулся весь в горячем поту. Он встал, быстро оделся и вышел во двор. Морозный предутренний воздух отрезвил его, но тоскливая боль в сердце осталась. Чтобы заглушить тоску, он принялся за работу. Отправился в хлев, заботливо убрал стойло, вынес на вилах теплый, дышащий паром навоз, натаскал из колодца воды и напоил кобылу, а потом подсыпал ей сечки в узкое и длинное корыто. Сейчас он, может быть, сильнее, чем когда бы то ни было, чувствовал, как трудно ему будет отвыкать от собственной земли, от собственной лошади… а все-таки придется! Придется, теперь он понял, что по-другому не выйдет.

— Ну, чего ты глядишь на меня так сердито, — сказал он буланой, обнимая ее за шею. — Ешь, курносая, ешь…

Широкой рукой он погладил кобылу по холке, по влажному храпу, расчесал ей гриву и озабоченно осмотрел со всех сторон — не стыдно ли привести такую лошадь в колхозную конюшню?

Из хлева он прошел в занесенный снегом овин и из-под слежавшейся прошлогодней соломы вытащил свою жатку. Вытер пыль, смазал дегтем колеса, подвинтил все гайки — чтоб ничего не болталось. Покончив с жаткой, Шефтл выкатил из дальнего угла телегу и долго смотрел на нее.

Вот на этой телеге он тогда ехал с Элькой…

Дома он застал жену за уборкой. Зелда выносила во двор половики и с увлечением выколачивала их на снегу. Потом она повесила на окно вышитую занавеску, надела на подушки свежие розовые наволочки, застлала топчан ковриком собственной вязки. Шефтл снял с крючков упряжь, висевшую за дверью, — постромки, шлеи, нашильники, уздечки — все осмотрел, мелом до блеска начистил медные колечки, ремни смазал жидким дегтем и сложил в одно место, на скамью под окном.

Было уже за полдень, когда Шефтл, с трудом соскоблив со щек щетину, надел свои залатанные валенки, кожух, заячью шапку и вышел.

Метель стихла, но снег все еще кружил в воздухе, сыпал в глаза. По колено увязая в сугробах, Шефтл добрался до калитки и выглянул на улицу.

«Может, там уже собрались», — подумал он с беспокойством и припустил к клубу.

У входа в клуб он замешкался. Потоптался немного, затем, глубоко вздохнув — даже в груди защемило от морозного воздуха, — открыл заиндевевшую дверь.

В клубе никого не было. Ровными рядами стояли скамейки, за ними — стол, накрытый красным полотном, а над столом, на чисто выбеленной стене, висел плакат, на котором большими буквами было написано:

— Ленин, — тихо, одними губами прочитал Шефтл. Слова на плакате показались ему очень знакомыми. Он уже слышал их когда-то… Да, от Эльки. Именно это она и сказала, когда оба они на его телеге ехали мимо подсолнухов, — что Ленин говорил про него, про Шефтла. А он смеялся над ней, не верил…

В соседней комнате послышались шаги. Шефтл быстро повернулся и вышел. Не хотелось, чтобы люди его увидели, скажут: вот, первый явился… По колена в снегу, он перешел улицу и стал среди кустов в своем палисаднике.

Вскоре он увидел Микиту Друяна и старого Рахмиэла. Медленно, не спеша, они шли к клубу, попыхивая на ходу трубками.