— Ну что ж… Какой-нибудь инвентарь у вас есть?

— Есть жатка, сейчас она будет тут, я уже за ней бегу. Только вот кобыла у меня никудышная, того и гляди, ноги протянет, ну что ты будешь делать… А жатку я сейчас, в одну минуту…

— Давайте, давайте! — торопливо кивнула ему Элька. Все-таки он был ей противен. — А насчет вашей лошади, насчет лошади… ну что ж, надо лечить.

Когда Элька с горсткой колхозников вошли во двор комнезама, кукуевского коня там уже не было.

Мимо комнезама, понукая лошадей, проехал на лобогрейке Шефтл Кобылец. Он сидел развалясь, ворот рубахи расстегнут, свалявшийся чуб до бровей. На заднем сиденье, съежившись в комок, тряслась его мать.

Среди дня вернулся из райцентра Хонця. О пожаре в Ковалевске он уже знал, услыхал в Веселом Куте.

«Надо же быть такому несчастью! — Хонця до боли скреб свой колючий подбородок. — Надо же! А я брякнул, что трактор уже есть… Тьфу, пропади оно пропадом!..»

Во дворе комнезама он застал одну Эльку. Она возилась с пискуновской жаткой. Колхозники уже были в поле.

— Ну что там? Рассказывай! Наши новости ты уже знаешь? Ну, рассказывай скорее! — торопила Элька.

Хонця долго вытирал потное лицо.

— Нечего рассказывать, — проговорил он угрюмо. — Кругом погано, будь оно проклято…

Элька смотрела на него с испугом.

— Случилось что-нибудь?

— Ничего. Можешь пойти в райком и сказать, что Хонця обманщик. Сам себя обманул и вас тоже. Я ему сказал, Миколе, что трактор у нас уже есть… Иди знай, что в Ковалевске будет пожар! Выходит, он давал, а я не взял…

— Чего ты не взял?

— Трактор. Иващенко нам трактор хотел дать. У них как раз есть. Иди знай, что тут такая беда!

Он поминутно утирался ладонью и рукавом.

— Как же ты так сплошал? — не выдержала Элька. — Эх… Слушай, может, мне сегодня же поехать? — прибавила она, помолчав. — Подводы туда нет, не знаешь?

— В жатву?… Верхом разве…

— Нет, нет! Лошади нам в поле нужны. Ничего, я как-нибудь… А зачем тебя вызывали?

Хонця махнул рукой, повернулся и пошел. Элька догнала его, мягко положила руку на плечо.

— Ну, скажи, зачем тебя вызывали, а? Или нельзя?

— Так ты не знаешь? Я же их тут обокрал, — ответил Хонця с горечью. — Амбар я обокрал. Написали в райком письмо, будто я взял из амбара сто пудов хлеба. Сто болячек им в бок! Провокаторы паршивые! Я им покажу, я весь хлеб до зернышка взвешу! Я этого так не оставлю, я докопаюсь, какой это пес гадит, я его пополам разорву! И еще подписались: «Комнезамовцы».

— Постой, не кипятись, — успокаивала его Элька. — Я точно так же, как ты, уверена, что это провокация. Но пока мы не перевесим весь хлеб и не докажем, что недостачи нет, мы никого ни в чем не убедим. Главное — спокойствие. Поди поешь, отдохни… Иди, иди, я сама сбегаю к нашим.

Она улыбнулась, помахала рукой и быстрым шагом пошла по дороге в поле, где бурьяновцы в первый раз сообща убирали пшеницу.

Шелковицы на вершине бугра запылали костром. За Черным хутором разливалось пламя заката.

Элька уже миновала гуляйпольские могилки. Она торопилась. Надо до ночи добраться до Успеновки. Там она переночует у своей подруги Маруси Казаченко, с которой они вместе работали на маслобойке, а завтра утром уже будет в райцентре.

За курганом послышался стук колес.

«Хорошо бы на Гуляйполе… Может, подвезут», — с надеждой подумала Элька.

Она обернулась. Телега была уже видна. Она быстро катилась по дороге, поднимая невысокую пыль.

Элька свернула с дороги на травянистую стежку, тянувшуюся вдоль кукурузного поля. Скоро телега нагнала ее и замедлила ход. Элька узнала возчика.

— Шефтл! — радостно вскрикнула она. — Куда это ты? Воз был набит пышным, свежим, пахучим сеном.

Шефтл сидел в нем по пояс и смотрел на Эльку черными, как смородина, смеющимися глазами.

— Пр-р-р, курносые! Лошади стали.

— Ты на Гуляйполе? — Шефтл перекинул ногу за грядку телеги. — Давай полезай, денег я с тебя не возьму… Пр-р-р! На колесо становись.

Чуть приподняв юбку, Элька ловко взобралась на задок.

— Трогай! — Она прыгнула в сено. — Так куда ты едешь и зачем? Стой, не гони! — воскликнула она, растягиваясь на теплом от солнца сене. — Куда ты так торопишься?

Привстав на коленях и размахивая в воздухе кнутом, Шефтл свистел и гикал на лошадей:

— Гей! Айда!

На минуту отступили все заботы — неубранный хлеб, мать, которая слегла после первого же выезда в поле.

Под вечер, когда Шефтл вернулся из Вороньей балки, так и не дожав своей полосы, он узнал, что Элька недавно ушла в Гуляйполе. Шефтл вдруг вспомнил, что собирался в Успеновку за грохотом. Он мигом перепряг лошадей и погнал следом за Элькой, больше всего боясь, что ее перехватит какая-нибудь подвода…

Элька устраивалась поудобнее за его спиной.

— Куда гонишь сломя голову? — стукнула она его кулаком по плечу.

— Ш-ш-ш, курносые! — Шефтл натянул вожжи. — В Успеновку еду, дело есть. Садись сюда, — он показал ей место возле себя, — там тряско. А ты куда?

Он посмотрел на нее с укором, точно говоря: «Ты-то едешь по чужим делам, знаю. И на что это тебе? Разве не могла бы ты жить по-другому? Вот она, твоя доля, вот он я, перед тобой. Чего тебе еще надо?»

Он подсунул кнут под сено и все посматривал на девушку.

В вечернем сумраке гулко отдавался стук колес. Телега уже миновала бугор с шелковицей, кукурузные поля остались позади.

— А правда, будто ты думаешь уходить от нас? — нерешительно спросил Шефтл.

— Кто тебе сказал?

— Люди говорят. Не получается у вас, всем видно. Не для Бурьяновки это…

— Тебе что, хочется, чтоб я ушла? — Ресницы у Эльки шаловливо сощурились, в глазах задрожал теплый огонек.

Сейчас она выглядела еще милее, чем всегда, — может быть, оттого, что новая голубенькая кофточка так шла к ее светлым волосам, так плотно облегала ее полные плечи и крепкую грудь. Красивая кофточка, глаз не отведешь…

— Я и сам не знаю, — печально отозвался Шефтл. — И зачем только ты сюда приехала? Чего мне раньше не хватало? А сейчас сам не знаю, что со мной делается. Обидно мне за тебя, Элька, очень обидно! А как подумаю, что тебя не будет, тоска берет…

Элька живо повернулась к нему, голубая кофточка на миг прильнула к его рукаву.

— Тоска, говоришь?

Телега, мерно покачиваясь, катила мимо веселокутских полей. Он долго смотрел на них, потом показал рукой:

— Вот… даже глядеть скучно. Не та стала степь. Все пшеница да пшеница… Тоска… Прошлым летом степь еще была совсем другая. Благодать! Там тебе пшеница, а там овес, там полоска ячменя, там рядок подсолнухов, глаз не нарадуется. И желтое, и зелененькое, и голубое… А сейчас одна желть… Но-о!

На минуту он скосил глаза на Элькины загорелые ноги и хлестнул лошадей вожжами.

«Такая девка славная, а таскается по чужим делам, — не мог он успокоиться. — Ну к чему это?» И он дурак, ну к чему он гонит сейчас лошадей, ведь не к спеху, еще когда веять придется… А она, чего доброго, еще и смеется над ним…

— Ты что так смотришь? — сухо спросил он.

— Да так… Подумала, что если б пришлось уйти отсюда, тоже бы заскучала. Но пока что я никуда не ухожу.

— Правда? — вдруг обрадовался Шефтл. — Все равно останешься, хоть бы ничего у вас и не вышло?

Элька задумчиво покусывала сухой стебелек.

— Ты не молчи, говори. — Шефтл придвинулся к ней.

— Я-то говорю, ты вот меня не слушаешь, — усмехнулась Элька. — Держишься за свою земельку и не хочешь понять, что не ты хозяин, земля над тобой хозяин. Надрываешься, жилы из себя тянешь, а живешь бедно, вот ты что пойми. А мы это хотим переменить. На тебя вот пшеница тоску наводит, а я сплю и вижу, как она колышется по всей степи. Для тебя же, чудак, чтобы легче было… Как ты не понимаешь! — горячилась Элька, сердясь на себя, что не находит нужных слов, и на него, что таких простых вещей не понимает.