«Вот эта дубрава», — чуть ли не вслух произнес Микола Степанович, когда машина стала огибать лесок. Почему-то сегодня так отчетливо встали в памяти далекие годы детства и юности. Может быть, потому, что ему предстоял неприятный разговор с Хонцей, с тем самым Хонцей, который по первому его зову вступил в партизанский отряд?…

Тем временем Хонця сидел в неуютной приемной райкома, примостившись на краешке скамьи в углу. У стола напротив сидели и стояли несколько крестьян и слушали молодого инструктора, который вполголоса быстро говорил им что-то.

«Болезнь это у меня, что ли? — думал Хонця, наблюдая за инструктором. — Как говорить, так у меня язык заплетается. Ну с чего это на меня такое беспокойство напало? — пытался он себя ободрить. — Микола Степанович свой человек, из одной миски ели, в одном отряде воевали, в одной партии состоим. Непонятное дело: когда он у нас в хуторе, мы с ним словно на одну арбу колос подаем, а тут как-то совсем по-другому…»

Двери поминутно хлопали. Торопливо входили потные, запыленные мужики, заглядывали в одну комнату, в другую и, недолго побыв, с громыханьем разъезжались на своих телегах, кто в какую сторону.

Наконец во входных дверях показалась высокая сутулая фигура секретаря райкома. У порога он задержался, стряхнул с себя пыль, вытер лицо платком. Тотчас его окружил наехавший народ. Стало шумно. Иващенко оживленно здоровался то с одним, то с другим.

Те, кого Иващенко на сегодня вызвал, стояли в стороне у окна и молчали. Шумели прибывшие по своему почину.

— Степаныч, нехай райком выделит мне другого уполномоченного! — покрывая общий гам зычным баритоном, кричал худой, смуглый, как цыган, мужик, председатель малостояновского сельсовета.

— А чем тебе Таратута не показался?

— Это я ему не показался, видно, моя борода глаза ему мозолит. Одну ночку переспал и укатил, даже с народом не повидался.

— Как так? — нахмурился Иващенко.

— А очень просто. Глушь у нас, видишь ли. И потом подавай ему масло, сметану, жареных курей… А раз нет, значит, ноги на плечи — и айда. Условия неподходящие.

— Мы ему создадим условия… — проворчал секретарь райкома, и тон у него был такой, что малостояновский председатель не позавидовал сбежавшему Таратуте.

— Ну, а ты чего принесся за тридцать верст, Максим Павлович? — обратился Иващенко к коренастому мужику с густой, круглой бородой.

— Меня спрашиваешь? — отозвался тот, хитровато играя черными глазами. — Я, Микола Степанович, к тебе только с одним вопросом: чем мой колхоз хуже Санжаровского? Чем? Вот это ты мне разъясни, и я уеду с богом.

— Кто говорит, что вы хуже? — усмехнулся Иващенко, догадываясь, к чему клонит председатель Святодуховского колхоза. — Мы считаем твой колхоз одним из лучших в районе, а может быть, и самым лучшим.

— Лучшим? Почему ж тогда МТС Санжаровке дала трактор, а мне нет? Чем я это заслужил, а?

— Да ты никак слезу готов пустить? Постыдись, Максим Павлович! У тебя же лучшие кони в районе.

— А им кто не дает? Хай санжаровцы заботятся о своей худобе, как я, тогда у них тоже будет. Я своих коней не от МТС получил.

— А сколько в МТС тракторов, ты знаешь? Хорошо, если десяток. А колхозов в районе? Тридцать семь. Ничего не попишешь, Максим Павлович.

— Ишь какие умные! — ворчал святодуховский председатель. — С трактором каждый выйдет на первое место. Конечно…

Иващенко развел руками в знак того, что разговор окончен, и повернулся в другую сторону. На глаза ему попался уполномоченный Блюментальского колхоза, который, искательно склонив набок оплывшее бабье лицо, пробивался ближе к секретарю.

— Школьников, что вы тут делаете? Почему вы снова приехали?

Тот вытирал платком потный, в жирных складках лоб.

— Согласовать надо, Микола Степанович. Тут у меня важный вопросик, — ответил он очень серьезно.

— Опять согласовать? Мы же вчера все согласовали. Что ни день, он тут как тут. Вот несчастье…

— Ну а как же? — изумился Школьников. — Как можно без этого?

— Скажи: а когда ты к своей бабе лезешь, тоже сначала согласовываешь? — полюбопытствовал щуплый мужичонка, стоявший сбоку.

Грохнул хохот. Иващенко с усмешкой покачал головой и, раздвинув сгрудившихся вокруг него людей, подошел к Хонце.

— Давно ждешь? — спросил он, крепко пожимая Хонце руку. — Ну, идем, идем… Сначала я приму тех, кого вызвал, — бросил он Школьникову и знаком пригласил Хонцю пройти в кабинет.

В кабинете, светлой продолговатой комнате, он первым делом скинул с себя запыленный брезентовый плащ, затем быстро подошел к широкому столу у окна, в которое заглядывали ветки акации, и уселся в жесткое кресло.

— Голова трещит, — сказал он, потирая седоватые виски. — Всю ночь трясся в своей таратайке. Ну, рассказывай… Да ты что стоишь, как непрошеный гость? — поморщился Иващенко, заметив, что Хонця нерешительно остановился неподалеку от двери. — Так что у вас слышно? Прежде всего как с колхозом? Наладили?

— Что тебе сказать… — вздохнул Хонця. — Коллектив наш пока что слабенький. Пять дворов, три коня да ржавая лобогрейка — вот и все мое хозяйство… Меня ведь председателем выбрали, — слабо усмехнулся он. — Хорошо еще, заполучил в Ковалевске трактор… — И Хонця стал рассказывать, каких трудов стоило добиться в МТС разрешения, чтобы Ковалевск передал трактор Бурьяновке.

— Значит, трактор у вас есть, говоришь? — перебил его Иващенко. — Это уже наверняка?

— Есть, есть! Что за вопрос! Наверно, уже гудит, — ответил Хонця и чуть смутился.

— А кто у вас в коллективе? — спрашивал Иващенко, знавший почти всех бурьяновских в лицо.

— Ну, кто… Хома, Триандалис, Коплдунер, Омельченко еще и Кукуй… Беднота.

— Да, мало, очень мало. А как Зогот? Кобылец?

— Да так… Они умные, на готовенькое хотят. Не идут, а другие на них смотрят. Может, и я виноват, не умею уговаривать…

— Ну, а Элька Руднер как? Разве не помогает?

— Помогает ли? Старается… Трактор я вот достал… Да нет, она ничего, только что она может? Девушка…

Иващенко насмешливо сощурил покрасневшие глаза.

— Ой, Хонця, что-то, мне кажется, ты того… Обиделся? Мол, обойдемся и без вашей уполномоченной? Ты это, брат, напрасно!

— Да нет, я не против. Язык у нее неплохо подвешен, — проворчал Хонця.

Брови у Иващенко сдвинулись, он перестал улыбаться.

— Напрасно, напрасно! — сухо повторил он. — Элька работник молодой, но мы тоже думали, когда ее выдвигали. Хорошо подвешен язык, говоришь? Ну и что? Коммунист должен уметь разговаривать с народом, а ты в этом пункте слабоват, учти. Но она не только говорить умеет, у нее и голова и руки золотые. Отцовский характер. Кто-кто, а мы с тобой, Хонця, не должны забывать, что она дочь нашего боевого товарища, верно?… То-то же! Надо ей помогать. Да, брат, помогать надо, понял?… Ну ладно, ты, брат, поменьше переживай, — добавил Микола Степанович гораздо мягче, заметив, как подергивается у Хонци вытекший глаз, и вспомнив, что еще предстоит неприятный разговор. — Беритесь дружно за дело, и все будет хорошо. Зогота, Зогота убедите вступить в колхоз, он мужик основательный, на него многие оглядываются. Значит, трактор у вас есть, говоришь? Ну, добре! Не то мы бы вам подбросили. Завтра-послезавтра я у вас побываю. Послушаем, как у вас там гудит… Вот, так-то… А теперь второе дело…

Микола Степанович замялся. Он встал, несколько раз прошелся из утла в угол, потом сел на стул рядом с Хонцей, который молча ждал, что он скажет.

— Знаешь, проезжал я сегодня успеновским леском, — начал он задумчиво, — и вспомнилось старое. До сих пор перед глазами стоит. Как мы отстреливались, как ты меня раненого подобрал… И так потянуло в Ковалевск, прямо сказать не могу. Подумай, ведь где я только не был, всю страну объездил — в Курске, в Ашхабаде, во Владивостоке в армии служил… Год в Харькове на партийных курсах. Красивый город, чудный город, но вот что хочешь говори, нет для меня милее наших мест…

Дверь осторожно скрипнула, и в щелке мелькнула чья-то всклокоченная борода.