Верхом на буланой — вторая на поводу — проскакал мимо ветряка Шефтл.

Он подстегивал кобылу, свистел, гикал, точно ему хотелось, чтобы весь хутор смотрел на него. Увидев Эльку с Коплдунером, он пнул лошадь ногой и во весь опор пустился к двору.

Юдл Пискун пришел вечером домой в большой тревоге. Только что, пробегая задами мимо красного уголка, он увидел Эльку и Матуса, которые будто спорили о чем-то, и Элька назвала его имя. Нет, он не ослышался, она ясно сказала: „Насчет Пискуна“. Он притаился за плетнем, хотел подслушать еще что-нибудь, но они тут же разошлись в разные стороны. Чертова сука, что она пронюхала, чего ей надо, чтоб ей утром глаз не открыть? Юдл был вне себя. Он с порога заорал на жену, почему опять не завесила окна, пнул попавшуюся под ноги табуретку так, что она кувырком полетела к стене, и побежал в конюшню.

Сквозь щели в кровле конюшни слабо брезжило ночное небо. В углу, на куче прелой соломы, чуть дыша, лежала гнедая. Ее густо облепили мухи, ползали по ней, копошились в ноздрях, в углах глаз, точно на падали.

Юдл подошел, приподнял носком лошадиную морду и с отвращением сплюнул.

— Хоть сдирай с нее шкуру живьем, ничего ее не берет.

Он быстро вскарабкался по стоявшей у стены стремянке и, держась за стропила, по одной сбросил на землю высохшие лошадиные шкуры. Двором он перетащил их в клуню и засунул под кучу прошлогодней мякины. Перебегая обратно двор, он увидел Оксмана, который огородами шел к его хате.

Юдл повел Оксмана за соломенную скирду, где их никто не мог увидеть.

— Плохо, Юдка, совсем плохо, — говорил Оксман, усаживаясь под скирдой. — Они достали трактор. — Синие жилы на руках вздулись, руки тряслись. — Куда деваться? Что делать? Что делать? Ты тогда говорил на счет Успеновки что-то… Так, может… Надо спасаться, они нас за горло берут…

Юдл не отвечал.

— Ты что молчишь, Юдка? — Оксман смотрел на него с испугом.

— Они его не получат, — проговорил Юдл, пощипывая ус.

— То есть как это? Откуда ты взял?

— Они его не получат, говорю. Скажите слово и… Поняли?

— Ага, ага, — поддакивал Оксман неуверенно, словно не совсем понимая, к чему тот клонит.

— Догадались? — прошептал тот.

— Опасное дело… Риск…

— Ну и что? Последнее поставить на кон, говорю я. Чего вы ждете?

— Так я же… Я все, что могу… А что я могу один? Что?

Юдл помолчал, что-то обдумывая.

— Как Симха? — спросил он наконец.

— Он у меня будет сегодня. — Оксман оглянулся. — Попозже, уговорились мы. Может, и Шефтла Кобыльца позвать? — Он был явно растерян.

— Для чего? Он нам не нужен. Кроме как о себе, ни о чем не думает. Плюньте на него, еще подведет. Вы бы лучше об этом бабском собрании позаботились, чтобы его не было… Мне-то, положим, что, а вот вам…

— Позаботился, позаботился! Моя Нехама сегодня с ног сбилась, бедняжка… Что она о себе думает, эта потаскуха? Она будет с мужиками путаться, а бабы — в рот ей смотреть? — Оксман жалко подмигнул. — Никакого собрания она не получит… А скажи…

Он замолчал, словно не решаясь продолжать, потом придвинулся к Юдлу вплотную.

— Ты думаешь, они не знают про тебя?

— Что?

— Я слышал, будто… Тьфу, будь они прокляты!

— Что вы слышали?

— Поговаривают насчет… насчет твоей кобылы. И… и еще… — Он опять оглянулся и глазами показал на скирду, за которой они прятались.

На самом деле Оксман ничего насчет скирды не слышал, но он знал, что осенью Юдл купил изрядный запасец пшеницы и, конечно, нигде, кроме как под скирдой, спрятать ее не мог.

Юдл крепко прикусил тонкий ус. Он боялся выдать свою тревогу, хотел промолчать, ответить шуткой, но не совладал с собой.

— Кто это брешет? Кто? Кобыла… Какая кобыла? Горло мне хотят перерезать… Я им покажу… Она у меня больше ни пить, ни есть не захочет, коммунистка эта! Я им подпущу-таки красного петуха.

— Ш-ш-ш…

— Что „ш-ш“? Вечно вы всего боитесь! В Успеновке — было? И до сего дня не дознались, кто…

Оксман заерзал. Ну зачем так прямо говорить? Нет, он опасный человек, этот Юдл.

— Что вы ерзаете, точно на крапиву уселись? Хотите или нет? А хотите, так надо смазать. — Юдл пощелкал себя по ладони. — Трактора им тогда не видать, как своих ушей. Только не тяните… Я уже там побывал, — добавил он, показав в сторону Черного хутора.

— У него? — оживился Оксман.

— У него, у Патлаха. Он сделает, все будет чисто. — А если…

— Его дело. Надо только смочить дорожку, так оно будет надежнее.

— Ну, а все-таки, не дай бог…

— Да вам-то что? Жалеете его, что ли? Старый пьянчуга, все знают.

У Оксмана на шее мелко билась синяя жилка. Перед его глазами вспыхивало пламя спички, которую Юдл зажег тогда в темной боковушке, и у него мурашки пробежали по телу. Но он все-таки кивнул головой. Он согласен на все. Только бы спастись…

Они еще пошептались, стоя за скирдой, потом Оксман покорно вытащил кошелек, отсчитал Юдлу несколько бумажек и засеменил к себе домой.

А Юдл Пискун, пригибаясь в густом пырее, лисой крался через луговину к Черному хутору.

Иоська вернулся домой поздно.

Весь вечер он пролежал в густой полыни на задворках, всхлипывая от огорчения. Ему было обидно, что ребята осрамили его перед Элькой. А все отец. Разве Иоська не хочет пасти свою лошадь?… Ладно, он им еще покажет…

В хате было темно и тихо. Отец, как видно, куда-то ушел. Мать по обыкновению спала.

Иоська бесшумно подобрался к двери, которая вела в конюшню, и попробовал ее открыть.

— Все равно я ее выпущу! Пусть только попробует меня тронуть — сбегу от него совсем! — бормотал он.

Дверь была заперта на замок.

Иоська повертелся по комнате, ища ключи. На гвозде висел отцовский пиджак. Ключи были в кармане. Иоська отпер дверь, на цыпочках прокрался в конюшню, сдвинул засов па наружной двери и распахнул ее.

Стало немного светлее. В углу, свесив голову к пустым яслям, стояла гнедая. Иоська выбежал во двор, набрал охапку свежего сена и принес кобыле. Потом он еще притащил ведро сыворотки и напоил ее.

Внезапно у забора тявкнула собака. Иоська испугался. Он бросился через внутреннюю дверь в сени, быстро навесил замок, положил ключи в карман отцовского пиджака, лег на свою подстилку в углу и притворился спящим.

„Пусть он знает, пусть! Сена ему жалко… Все равно я ее угоню в ночное. Пусть только попробует тронуть, я тогда все расскажу в отряде… Будет знать…“

Мысли у него стали путаться, и вскоре мальчик крепко заснул, позабыв, что наружная дверь конюшни осталась открытой.

Поздно ночью проснулась Доба. Она пошарила ногой по кровати. Пусто. Юдл еще не вернулся. У нее заныло сердце. Зачем только она его отпустила? Мало она горя вынесла из-за его темных делишек, мало страдала?

Но разве он когда-нибудь ее слушает? Не может жить, как все люди…

В углу на подстилке громко храпел Иоська.

„Как бы он не простудился“, — встревожилась Доба, слезла с кровати и укрыла сына кожухом.

Было уже за полночь, когда Элька стукнула в низкое оконце матусовской хаты.

— Матус…

В хате проснулись. Женский голос брюзгливо отозвался:

— О господи, покоя не дают! И что там опять? Стучат среди ночи, надо же такую наглость иметь…

Элька постучала еще раз.

Женский голос взвился на октаву выше. Элька отошла от окна. На траве у канавы сидел Коплдунер и дремал, опершись локтями на согнутые колени и свесив голову.

— А! Идет? — встрепенулся он.

Парень очень устал. Каждую субботу Яков Оксман посылал его на ветряк. Сегодня он работал на мельнице последний раз. И сад он тоже больше не будет у него сторожить.

В дверях показался Матус. Вид у него был заспанный и недовольный.

— Охота вам таскаться ночью! — зевнул он во весь рот. — Чего мы там не видали? Сломанной подковы от дохлого коня? Тебе только бы лишние заботы выискивать!