— Слухайте, хозяин, — поманил Симху к себе Друян. Симха Березин разгладил густую, волнистую бороду

и не торопясь подошел к Миките.

— Ты меня?

Микита глубоко затянулся, потом выдохнул прямо Березину в лицо.

— Сколько вам лет, а, Симха?

— Хе-хе! Пятьдесят пятый пошел… А что?

— Пятьдесят пятый? Ай-ай-ай! А говорят, будто индюки до таких лет не доживают…

Хуторяне покатились со смеху.

— Подожди, ты и до этих лет не доживешь… — злобно отозвался Березин.

Он хотел еще что-то добавить, но в эту минуту увидел, что к загону приближается Хонця, и отошел в сторону.

«Тут как тут, одноглазый пес! С ним лучше не связываться».

Риклис тоже заметил Хонцю и выскочил вперед.

— Э-эй! Здорово, председатель!

— Сейчас с ним не шути: голова! — заметил кто-то.

— Еще бы, целых два мужичка под началом! — ехидно усмехнулся Риклис.

Хонця слегка сдвинул брови, но ничего не ответил, оперся спиной на изгородь и стал аккуратно свертывать козью ножку.

— Ты побольше, побольше махорки сыпь, небось колхозное куришь, не свое, — не унимался Риклис.

__ Ну чего пристал к человеку? — с досадой промолвил Микита Друян и, отодвинув Риклиса плечом, подошел к Хонце. — Что скажешь, председатель?

— А то скажу, что зерно сыплется. — Хонця затянулся и выпустил изо рта целое облако дыма. — Не расходитесь, разговор будет.

Хуторяне глухо загудели, точно стадо быков перед грозой. Озабоченно нахмурились бородатые лица, заскорузлые пальцы потянулись к затылкам; кто-то гулко закашлялся, поперхнувшись дымом.

— Опять сход? — раздался пронзительный голос Риклиса.

— Сход, — сдержанно подтвердил Хонця. — Сейчас и начнем… Ага, вон и она идет, наша уполномоченная…

Элька была уже около загона. Она быстро шла, чуть наклонив голову и приглаживая на ходу растрепавшиеся волосы. Увидев ее, Шефтл сделал несколько шагов вперед, потом остановился и так и остался стоять, глядя на Эльку влажными горячими глазами, безотчетно теребя ворот распахнувшейся рубахи. Элька перехватила его взгляд и чуть усмехнулась. «Так, так, голубчик! Ну, подожди, сейчас я тебе задам! Прямо с тебя таки и начну…»

Она подошла к Хонце, взялась рукой за изгородь. Толпа выжидающе смолкла.

— Тут у вас собрался весь хутор, вижу я, — свободно сказала Элька, словно не замечая настороженного молчания. — Вот и хорошо, сейчас и потолкуем на воле. А то давеча вы как сорвались, я уж подумала, не от лампы ли угорели…

В толпе прокатился смущенный хохоток.

— Так вот, товарищи мои дорогие, послушайте-ка, что я вам скажу. Позавчера Шефтл Кобылец, — я его, кажется, тут видела, — сказал: дайте нам, дескать, машины, а работать хотим по-старому. Ну, и как же это он себе представляет? Надеется купить трактор и утюжить им свои три полоски в трех концах степи? Да он и молотилки не осилит. Сами подумайте: кому попали бы тракторы? Кулакам, конечно. Дай волю такому Оксману — он и впрямь купил бы трактор и окончательно задавил того же Кобыльца или Калмена Зогота… О чем вы думаете?

Элька с минуту замолчала, перевела дыхание. Сгрудившиеся вокруг нее хуторяне ответили ей дружным вздохом.

Юдл Пискун воровски оглянулся и пересел поближе к жерди, которая запирала выход из загона.

«Вот тебе и на! Что за народ! — Он со злостью покусывал кончик уса. — Дурачье, безмозглая скотина! Уже разинули рты, уставились, как на солнце, чтобы им ослепнуть…»

Элька снова говорила, а хуторяне внимательно слушали.

— Ну хорошо, у тебя есть пара добрых коней, и сам черт тебе не брат. — Элька искоса глянула на Шефтла, тот ответил взглядом в упор, сердитым и обиженным. — А что, если завтра у тебя пала лошадь? — продолжала Элька, хотя в душе ей было неприятно указывать на него пальцем. — Или неурожай? Тогда ты конченый человек. Разве вы не видели, как хороший, крепкий хозяин за один неурожайный год прогорал дотла и должен был идти батрачить на другого, на кулака? Вот и выходит, с какой стороны ни возьми, надо работать сообща. Выгоднее! В коллективе человеку не дадут упасть, государство не даст… Поэтому я вас призываю, хуторяне, бедняки и середняки…

— Черта с два ты тут будешь командовать! Сперва я тебе глотку перерву! — с остервенением прошептал Юдл и, скрипнув зубами, толкнул перекладину.

Как только перекладина упала, жеребята метнулись в открывшийся выход. Высоко подбрасывая задние ноги, они с радостным ржанием поскакали по хутору. Вслед за жеребятами, толкая друг друга и отчаянно крича, кинулись хуторяне.

— Куды? Куды, проклятые?! — кричали они, разбегаясь по хутору с путами в руках.

В одну минуту площадка около загона опустела. Элька стояла, полуоткрыв рот, растерянно опустив руки. Возле нее остался один Хонця.

Сбычив голову, к ним подошел Юдл Пискун, поковырял носком короткого сапожка засохший кизяк.

— Вы бы с ними по-другому. С ними не так надо разговаривать. Сами видите.

Элька не ответила.

«Кто мог выпустить жеребят?» — думал Хонця, искоса посмотрев на Юдла. Почему-то вспомнилось, как он черным петухом прыгал ночью в конюшне.

— Пойдем, — упавшим голосом позвала его Элька. — Я зайду за Матусом и Хомой, а ты сходи за Коплдунером. Надо собрать коммунистов.

Над хутором стлалось пасмурное небо. Во всех концах раздавался заливистый собачий лай: чертыхаясь на чем свет стоит, хуторяне гонялись за жеребятами.

Юдл перескочил канаву и торопливо зашагал по тропинке у самых палисадников. Время от времени он больно прикусывал кончик уса, свисавший над раздвоенной губой.

«Как же, дам я ей в руки вожжи и кнут! Пока жив, на мне она ездить не будет!» И злобно щерил мелкие белые зубы, снова и снова представляя себе, как растерянно смотрела Элька вслед убегавшим хуторянам.

На полдороге он перестал усмехаться и пошел еще быстрее. Ему вспомнилось, что уже несколько дней он не осматривал свой заветный стог, бог знает, что там творится… И какого черта его угораздило сунуть этакую прорву денег в пшеницу! Закопал в землю целый капитал, а кто его знает, как оно еще обернется… Он снова прихватил зубами волосок и больно дернул его…

Свернув в свой двор, он обогнул конюшню, где томилась взаперти издыхающая от голода кляча, и вышел на задворки. Там, у клуни, стоял стог ячменной соломы. Он повертелся около стога, обнюхал его вокруг, по-звериному втягивая воздух ноздрями, — не несет ли от соломы прелью? — потом пошел в хату.

В низкой, полутемной комнате стоял крепкий запах навоза и кислого теста. В углу, на соломе, громко сопя и бормоча что-то, возился девятилетний Иоська, единственный сын Пискунов. Заслышав на пороге шаги отца, он вздрогнул всем телом и затих. На разъехавшейся деревянной кровати, задвинутой за перегородку, сонно поднялась Доба в широком полурасстегнутом платье, надетом на голое тело. Бросив взгляд на мужа, она снова опустилась на кровать.

— Юдл, это ты?

Юдл вытащил из-под грузного тела жены старую бурку, которую он привез еще с польской границы, и стал завешивать узкое оконце, выходившее на хутор, к красному уголку.

Как раз в эту минуту из обоих окон красного уголка брызнул яркий свет, и Юдлу показалось, будто оттуда кто-то заглянул к нему в полузанавешенное оконце. Он поспешно опустил бурку и соскочил с табурета. Немного постоял в темноте, потом зажег семилинейную лампу и тяжелым железным ломом задвинул изнутри дверь во двор.

Доба ворочалась на постели. Запах кизяка и всходившей опары щекотал ей ноздри, она то и дело посматривала на мужа.

— Ну, долго ты там? Иоська, а ну-ка, выскочи на минуту в сени… Иди, иди…

Юдл присел на край кровати и, задрав ногу, стал стаскивать сапог.

— Где это ты ходил целый день? — Доба придвинулась к мужу, прилегла к его спине.

Юдл посмотрел в окно. Сквозь щель в бурке пробивалась узкая полоса света. Он сидел, полураздетый, и смотрел. Каждый вечер они собираются там и говорят, говорят — о хуторских делах, о племенном быке и о том, что будет дальше… И он туда заходит, орет и бранится вместе со всеми… Чего ему трусить? На лбу у него ничего не написано. Мужик как мужик, не хуже других, может, еще и получше. Кто его тут знает, кто помнит о старых его делишках? С бурьяновскимн он никогда дел не имел, Керменчук далеко… Один Оксман, — так тот небось сам рад хоть под воду спрятаться. А ему, Юдлу, бояться нечего, у него переселенческий ордер, все честь по чести. Сама власть дала, чего уж тут…