Докуривал он уже третью сигарету, никто в уборную не заходил, Константину Сергеевичу и не хотелось. Укололи его чем-то хорошим — в голове гладко скользило, струилась, слоилось, вот отслоилось что-то такое, связанное с его давнишней расхлябанной полубогемной жизнью. Попытка поступить в Гнесинское… один курс в культпросветучилище… Смех! Откуда-то со дна души любопытные картинки всплывали, будто пузыри поднимались из болотного ячеистого ила… «Не надо» — прогонял он их. Когда он поступил в Политехнический, он считал, что спасся от какой-то скверны. Он бросил гуманитарную свою стезю, как бросают пить, как «завязывают» с преступным прошлым. Конечно, что-то остается, сидит от прошлого… Кто, говорят, из сильно пивших «завязал», ушел, тому не дай бог «развязаться», уж второй раз демоны от себя не отпустят. Какие демоны? Что за бред?
Неполная растворимость в текущем.
Вернулся тихо в палату, подошел к окну. Сюда, на третий этаж, от замызганной лампочки над железной дверью бойлерной в глубине больничного двора свет просачивался слабенький, какой-то маркий, затерявшийся на полпути снопик… Константин Сергеевич обводил взглядом неуютный апрельский двор в мечущихся тенях; он подумал, что ночью плохо просыпаться и нехорошо смотреть в окно на неприбранный мир, который застигнут врасплох и не готов к тому, чтобы его пристально рассматривали.
Тут он заметил во дворе того парня из терапевтического, который снова, как в прошлую ночь, крался в самоволку. Тусклые контуры фигуры его, как и вчера, почти растворились в лучах снопика, будто его телесное вещество состояло из атомов пониженной светимости, не такой, как у других людей, точно этот тусклый самовольщик, очень хотевший остаться незамеченным, и впрямь изнутри гасил свои очертания…
Опять мелькнула луна в разрыве облаков; когда ветер расхлестывал на небе серный чад, в черных проемах дрожали звезды, как овечьи хвостики. Вот что никогда не вместит в себя человек — вот этот безмерный и не знающий, что такое конец, мир.
Можно сколько угодно мудрствовать, а Вселенная не перестанет быть ПРОРВОЙ. Константину Сергеевичу стало холодно, он отошел от окна и быстро шмыгнул под одеяло, с удовольствием ластясь телом к остаткам собственного тепла, хранившегося подушкой и простыней. ПРОРВА, гигантская прорва. Мысль об этом принесла странное облегчение. Прорва! Вот, нашел слово: ПРОРВА. Она принимает в себя ВСЕ, она все примиряет, туда проваливается все — жизнь, порыв, страх, болезнь, выздоровление, красота, ужас, великое, смешное, там, в прорве вечности и безразмерности все смешивается и уравновешивается, теряет смысл, исчезает, аннигилирует. Это черная дыра существования, гигантский коллапс бесследности. Есть ли смысл в протяженности времени, в этом движении лет от нуля к нулю? Может быть, жизнь имеет оправдание — взятая не в целом, а в отрезках. Разве не громадно важны для человека эти отрезки — рождение, детство, какие-то важные события? Да. Но, соединясь в линию, эти отрезки утрачивают значение. Если правда, что ВСЕ снова сожмется в самоиспепеляющуюся точку, то ни в чем нет смысла — ни в факте человеческой жизни, ни в судьбе людей и эпох. Любое число, помноженное на нуль, — равно нулю. Если ж в конце нуль, то не все ли равно, как и когда. Бессмысленно, беспамятно все — и маленькое «зря» человека и огромное ЗРЯ человечества.
Константин Сергеевич поймал себя на том, что все это бродило в его голове в виде юношеских игривых размышлений о смерти (в отличие от жутких приступов страха в отрочестве)… Черт возьми, он же, помнится, даже написал трактат на эту тему, ну да, это было на первом курсе, девушкам читал, им нравилось. Да, он тогда писал об этом не как живой смертный человек, а одним мозгом, худосочным умозрением непричастного… что-то о том, что поскольку человек есть воплощенное время, чья природа зиждется на возникновении следующего из смерти предыдущего, то нет ему, этому блудному сыну Хроноса, более чуждой идеи, чем идея непрерывного бессмертия, и навяжи кто-то это бессмертие людям, не изменив их сути, то среди них неизбежно возникла бы религия благоисчезновения. И лежали бы сектанты искореженные у подножий скал, шевелясь, как стада китов, выбросившихся на калифорнийские отмели, и к ним подходили бы ребята из отряда контрольно-смотровой службы, тихонько толкали бы в плечо, с сочувствием говоря: «Эй, слышишь, открывай глаза, ты просто ушибся, понял? Идем обратно на вершину, будешь продолжать дальше жить. С тем, что ты задумал, здесь не проходит».
Вообще, в том трактате он много претензий предъявлял к эволюции (или к тому, что мы этим именем называем). Бросал, так сказать, природе в лицо. Что, дескать, ей важен вид в целом, не индивидуальность, что она на людей смотрит не поименно и подушно, а скопом, в поколениях, так же, как леспромхоз смотрит на делянки вырубаемых деревьев — в гектарах. Вырубил и заложил новые посадки; вроде как заменил, восполнил в том же объеме или даже с превышением — о чем, мол, разговор? Да, не помышляет природа о судьбе спиленных отдельных деревьев, но каждое-то из них для себя и в себе существует как субъект и носитель неповторимого бытия, и что им до тысяч новых деревьев такой же, как они, породы, но других, других! Так, мол, и человек, которому что за дело до поколений-гектаров!
Если б хоть один человек избежал смерти! Хотя б один за всю историю человечества, всего один, и то это был бы уже зазор, зазорчик между сомкнутыми впритык плитами детерминизма. Но нет. Этому вопросу в его трактате была посвящена отдельная глава. В предопределенности смерти усматривал он какую-то бесталанную механистичность, оскорбительную сезонность, или, лучше сказать, цикличность, регулярность, вроде того, что в нашем полушарии котам приспичивает в марте. Подчиненность закону, не знающему ни для кого исключений, власть косной неотвратимости — все это как-то роняло смерть, низводило ее в разряд причинно-следственных посредственностей, низких категорий бытия, лишенных свободы, благородства и духовной мудрости, даруемых возможностью выбора. Регулярность, неотвратимость, детерминизм отнимают у смерти щедрость помилования, право на беспричинную игру, творческую прихоть, не опутанную дисциплиной здравого смысла. В таком порядке вещей автор отказывался признать провозглашаемую всеми гениальность природы.
Вспомнились Константину Сергеевичу эти пассажи за секунду, вспомнились по странным законам думанья без слов, без фраз, а какими-то наскоками смазанных, бессловесных молниеносных вспышек, они озаряли сознание с быстротой, не успевающей вмещать слова. Единственное, что он вспомнил вполне последовательно, отдавая себе отчет в том, что он, вот сейчас, об этом думает и вспоминает, — это то, чем трактат завершался. А завершался он довольно эффектными исчислениями. На последней странице Константин Сергеевич, тогда, впрочем, Костя, шутки ради вычислил примерный год своей кончины, исходя из среднестатистических данных продолжительности жизни в стране. Если все пойдет нормально, если ничего непредвиденного не стрясется, говорилось в трактате, то замыкающая его жизненный цикл цифра (плюс-минус пять с поправкой на случайность) падала на 2006–2011 год. Вот он — код его жизни. Как это будет выглядеть на камне гробовом? «1935 г. — 2009 г.». А ничего, смотрится…
Флюорография, повторные снимки, онкологический кабинет в райполиклинике. Срочное направление на операцию… Испугался он тогда? Да, по правде говоря, испугался. Но испугался той частью своего существа, которой и животное пугается, не ведая главного страшного страха. И еще он почему-то не захотел звонить директору, хлопотать о хорошей клинике, хорошем хирурге. Так в райдиспансер и ходил.
Помнится, ему показалось, что у дверей кабинета главврача в конце коридора стояла его давно умершая — еще когда он был юношей — мать. И ему показалось, что мать, повернув голову от двери и увидев его тучным, с большим животом, старым, как-то радостно, удовлетворенно всплеснула руками и успокоилась, и ушла обратно туда.
