Огромный дастархан, расстеленный перед гостями, был завален баурсаками, кусками казы, куртом и комками сахара. Молодой воин разливал душистый чай из огромного железного чайника.

Кирпичный китайский чай из обоза джунгар, подумал Кенже. Ох и ловко же захватили осенью обоз тысячника! Увели вместе с охраной, а следы размыло дождем и запорошило снегом.

Он приветствовал сидящих.

— Иншалла… Старые люди говорят: кто приходит во время трапезы, тот вестник добра. Быть тебе удачливым, — приветствовал его Санырак.

— Мы готовы в дорогу. Куда путь держать, батыр? — спросил Кенже, поблагодарив за приглашение к дастархану.

— Я слышал, что на Каратау собрались лучшие кузнецы казахов из всех жузов и вместе куют алдаспаны и мултуки… Я слышал, что все три великих старца — Толе, Казыбек и Айтеке — три верховных бия трех жузов — собрались в одном ауле на берегу Сырдарьи; я слышал, что тысячники джунгар, захватившие Туркестан, Сайрам и Шаш, ныне не могут без страха покидать городские стены; что у каждых из семи ворот Туркестана стоят по сто воинов джунгар. Люди говорят, что великие бии провели свой совет и послали гонцов ко всем ханам, требуя исполнить волю народа — слить воедино силы сарбазов. Идет по степи молва о славном Богенбайбатыре, птицы на крыльях несут его клич о единстве… — Санырак впервые говорил так долго. Он словно заранее подкреплял свою, еще не высказанную мысль. — Правду ли я говорю, аксакалы? — обратился он к старым воинам, сидящим вокруг дастархана.

— Правда твоя, батыр. Говори!

— У него на груди такой же знак, как и у меня, — Санырак своей огромной ладонью поднял висевшую у него на груди массивную круглую золотую пластинку с барельефом льва. — Такой же знак, как и у батыра Малайсары. Вместе с этим знаком народ нам вверяет свою судьбу, как своим верным сыновьям. Эти знаки вожди племени надевают не всем батырам. И у каждого знака свой символ. На одном изображен лев, на другом — беркут, на третьем — тигр, на четвертом — горный архар. Какой знак у Тайлака?

— Беркут! — ответили воины.

— Лев предлагает беркуту руку, чтоб исполнить волю вождей племени! Ты с нами, брат мой Малайсары?

— Только смерть задушит мою жажду братства и мечту о мести джунгарам. Я с вами, брат. Аллах свидетель, моя обескровленная рука еще тверда.

— Вы слышали, братья? — голос Санырака звучал торжественно.

— Мы согласны с тобой, Санырак. Твоя речь мудра, как речь великого бия!..

— Дат! — перебил всех Санырак. — Не надо сладких речей. Брат Кенже ждет нашего слова. Пусть он скачет к Тайлакбатыру, передаст ему наши слова. Его шатер недалеко. Тайлак в Иргизских степях. Пусть Кенже найдет его. Я слышу гул копыт коней сарбазов Тайлака. Он ведет открытый бой, не боясь джунгар. Теперь джунгары должны бояться нас, они на нашей земле…

— Истина властвует в твоих речах, батыр! — зашевелились старые воины. Забыв о степенности и выдержке, они заговорили, перебивая друг друга, не скрывая радости. Слова Санырака словно сняли с их лиц пелену настороженности, грусти и тревоги.

— Благословим Кенжебатыра в дорогу, — самый старый воин встал с места и раскрыл ладони.

Поднялись все. Кенже стоял перед ними, охваченный торжественностью момента, не чуя земли под ногами, готовый сейчас же, сию минуту выполнить волю этих убеленных сединами воинов, волю всех казахов — волю отца своего — Маная, волю Сании. Ведь если они сейчас живы, то не могут не присоединиться к словам Санырака.

Ах, если бы Сания была рядом и видела бы, какая великая честь оказана ему, Кенже.

Он выполнит волю батыров, даже если это будет стоить ему жизни. Ни сотня, ни тысяча джунгар не смогут остановить его на пути к батыру Тайлаку.

— Аминь! — услышал Кенже. Его благословили в путь.

— Я найду батыра Тайлака. И передам ему вашу волю, не забыв ни слова, — он на миг преклонил колени перед старшими. Выпрямился.

— Иншалла, пусть небо поможет тебе. Темнота ночи позволит тебе миновать джунгарские засады…

Кенже мельком взглянул в лицо Санырака, потом Малайсары. Странным был взгляд Малайсары. Он будто безмолвно прощался с ним.

Кенже отвернулся, шагнул к двери. Вышел, не удержавшись, заторопился, побежал к своим друзьям, которые, приготовив коней, ждали его в небольшой безлюдной ложбине, в стороне от стана сарбазов, укрываясь от посторонних глаз.

…Ночи в степи прохладны. Но сегодня было необычно тепло, вероятно, от туч, так низко нависших над землей. Все, кажется, сопутствовало гонцам — и темнота и тучи. Одна только беда — как отыскать дорогу в этой тьме? Когда видны звезды — легче, любой казах определит дорогу в степи и по звездам. А во тьме степь не подвластна никому. Не определить откуда всходит солнце и в какой стороне Кааба. Да к тому же никто из жигитов толком не знал, как быстрее добраться до Иргизской стороны — ни сам Кенже, ни Хайдар, ни Егорка. Разве что Лаубай. Он житель этих краев, он из рода тас-журек, что кочует в этих местах. Он знает дорогу в Иргиз, но во тьме и он беспомощен. И все же Кенже согласился с ним — решили пробираться по древней Сауранской дороге[50] вдоль караванного пути к Улытау, который виден был днем за десятки верст.

С начала войны по дороге уже больше не ходили, как прежде, многолюдные караваны купцов из России и из Каркаралы и Улытау, из Туркестана, Караоткеля и Хивы. По ней иногда проходили лишь беженцы — порой одиночки, порой целые аулы, бегущие от жестокостей джунгар. Не раз по ней двигались и отдельные сотни, находившиеся под предводительством принца Шона-Доба.

Шона-Доба соперничал с Дабаджи[51].

Его конница с самого начала по велению отца была направлена от Зайсана на завоевание обширных степей и обильных пастбищ, лежавших севернее Алтынколя и тянувшихся до самого Сейхуна[52] и Жаика[53]. Во всем этом обширном крае не было таких богатых городов, как на пути Дабаджи, чья конница дошла до богатого шелками и золотом Шаша и Туркестана. Все двадцать пять казахских городов захватил Дабаджи. А на долю Шона-Доба досталось лишь несколько старых глиняных крепостей на берегах Иртыша и Аягуза, да руины старых городищ на Улытау. Правда, зато здесь в степи, тысячники и сотники Шона-Доба сразу стали обладателями огромных пастбищ, несметных стад овец, отбили у казахов сотни табунов коней.

Отборные косяки кобылиц Болат-хана достались Шона-Доба. Но что от этого толку, если он не смог овладеть кладами хана и взять в плен самого Болат-хана — властителя Великого жуза. Правда, и Дабаджи не сумел взять в плен ни одного казахского хана, ни одного батыра, но зато он слал повелителю в дар шелка, парчу и бархат.

Что же касается пленных жигитов и казахских красавиц, то Шона-Доба отправил их в прошлом году в Джунгарию не меньше, чем Дабаджи.

Чем дальше продвигалась конница, тем все труднее и труднее доставалась джунгарам победа. Да и можно ли было назвать это победой? Не только рядовые наемники, даже тысячники уже не те, что год-полтора года назад, когда они, опьяненные первыми успехами, ринулись в эту бесконечную, но чужую и от того загадочную и пугающую степь за наживой. И тогда всем им хотелось вернуться назад с первой же добычей. А сейчас, в эту новую весну, еще труднее стало управлять изголодавшейся за зиму армией.

Все меньше и меньше становилось добычи. Неуловимые сарбазы казахов, как волчьи стаи, неожиданно появлялись, сеяли панику, опустошали обозы. Караваны с трофеями и пленными, которые под усиленной охраной Шона-Доба отправлял домой, в Джунгарию, в ставку отца, вот уже несколько месяцев не могли выйти за пределы казахских земель, — исчезли бесследно, где-то в пути попали в руки мстителей. Более того — уже дважды сотники, хранители добра хунтайджи, возвращались к нему, потеряв всех своих воинов и онемев от ужаса. Под ударами нагайки, под пытками они говорили правду: караван захвачен казахскими сарбазами, а их — сотников — сарбазы оставили в живых для того, чтоб они передали ему, наследнику трона, принцу Шона-Доба, слова… Ха! Какие это были слова!.. Принц, не дослушав, не узнав, где сотники попали в руки сарбазов, всаживал в них кинжал…