Не знаю, как мама это выяснила, но думаю, она следит за жизнью Джейми — как для его блага, так и для моего. Он был маминым пациентом после смерти его матери, и он ей нравится. Осмелюсь даже сказать, что она к нему привязалась. Она знает, что у него золотое сердце, но на его долю выпало немало тяжелых моментов. По ее мнению, сейчас ему достается слишком много ударов судьбы, и далеко не последний из них — быть исключенным из школы за «хулиганство» и работать в баре.

Ее не волнует, что его признали хулиганом в то время, как он защищал человека, о котором заботится. Не волнует ее и то, что у меня тоже были проблемы с драками — она предпочитает упускать это из виду. Не могу ее винить. Какая мать захочет признавать, что у ее дочери есть безобразные наклонности?

Когда я не отвечаю на вопрос, мама идет к нашему расшатанному пластиковому столу с металлическими ножками, на котором еще стоят тарелки после ужина, и опускается на винтажный красный стул из винила. Она поднимает очки на лоб и закрывает ладонями глаза. Она всегда забывает, что у нее накрашены глаза, а я обычно напоминаю ей об этом, но не сейчас.

Просто скажи, куда ты ездила на моей машине без разрешения.

Я сажусь напротив, а виниловый стул скрипит в знак протеста или предупреждения, чтобы я не делала того, что собираюсь. И все же я делаю это.

— Я ездила к Джейми.

Она убирает руки от глаз, чтобы посмотреть на меня.

— К нему домой? — спрашивает она.

Качаю головой.

— Ты была в «Dizzy's»? И тебя туда пустили?

— Я сказала парню у входа, что мне нужен Джейми на пару минут. Не думаю, что они меня пустили, чтобы я там выпивала, логически обосновываю я свое решение умолчать о поддельных документах.

Все равно у меня их больше нет. Так зачем ее тревожить еще сильнее?

Она ошарашенно качает головой.

— Тебе шестнадцать, Роуз. Нет таких обстоятельств — ни одного — при которых ты можешь находиться в баре. Никакой машины на две недели. И если я узнаю, что твоя нога еще раз ступила в это место, или что ты виделась с Джейми, ты будешь сидеть под домашним арестом, пока не окончишь школу.

Я легко отделалась, но я впиваюсь взглядом в стол и молчу, потому что не хочу, чтобы она узнала всю правду.

— Я думала, мы решили, что ты будешь держаться на расстоянии от Джейми.

Не очень хорошо помню, что происходило между моментом, когда мама рассказала мне про видео, и когда я оказалась в очереди перед «Dizzy's». Но точно знаю, что разговор с Джейми за один миг стал для меня вопросом жизни и смерти.

— Мне казалось, он знает, как поступить. С просмотром.

— И что он сделал?

— Выяснилось, что он не заинтересован в разговорах со мной.

Когда она снова заговаривает, в ее голосе звучит сомнение.

— Так ты его еще не смотрела?

— Нет. А ты? — вопрос вырывается прежде, чем я успела его обдумать.

Она разглядывает свои руки, прижатые к столу, как будто не узнает их.

Она смотрела его. Моя мама смотрела. Одна.

Может, если я спрошу ее о нем, у меня не будет искушения зайти в интернет и свести на нет весь мой двухлетний прогресс в области управления гневом, паническими атаками и неконтролируемым воображением. Но когда ее руки медленно поднимаются со стола, чтобы прикрыть рот, словно она боится, что происходящее внутри нее выйдет наружу, я понимаю — спрашивать ничего не буду.

Я мягко беру ее запястья и держу их в своих руках.

— Дыши, мам, — шепчу я.

Ее голубые глаза встречаются с моими, и я вижу, как ей тяжело от того, что я ее утешаю, а не наоборот. Но ведь именно она посмотрела видео этого придурка, а не я, и, к несчастью для нее, не существует правил и книг по самопомощи для таких ситуаций. Не успеваю я об этом подумать, как у меня в голове совершенно неуместно выскакивает название: «Что делать, когда кто-то снимает гибель твоего мужа на смартфон: руководство».

Думаю, наш мозгоправ Кэрон имела в виду именно это, когда говорила, что скорбь не линейна — она просто окружает тебя со всех сторон. А еще, как говорила Кэрон, иногда все, что ты можешь сделать — дышать и существовать, и этого достаточно. Так мы с мамой и делаем. Сидим, вдыхаем и выдыхаем.

Открывается входная дверь, и мама поднимает взгляд на часы. Мы с ней слышим, как Холли бросает ключи на подставку, снимает стучащие туфли — сабо и направляется на кухню под аккомпанемент своих звенящих серебряных браслетов. Мы обе привыкли к этому звуку за последние несколько месяцев, он успокаивает.

В прошлом году подозрительно милая Холли Тейлор и ее папа Дирк переехали в Юнион из Лос-Анджелеса, чтобы он в течение года преподавал драматическое искусство в Иеле. Холли из той редкой породы девочек, которые приятны в общении настолько же, насколько красивы. Мы с Холли подружились, а потом моя мама начала встречаться с Дирком. Я не была фанаткой Дирка. Несмотря на то, что он известный киноактер (или как раз поэтому), он вел себя как полный дебил. Плюс еще один его маленький недостаток — он не был моим отцом. Но он сделал маму счастливой. Я давно не видела ее счастливой, поэтому я переступила через себя и постаралась ее поддержать. Когда закончился учебный год в Иеле, он уехал в ЛосАнджелес на съемки телешоу, но Холли не захотела покидать Юнион. Мама сказала Дирку, что она может жить с нами, и он согласился, хоть и не был в восторге от этой идеи.

Холли идет по жизни с верой в то, что все хорошее находится буквально в паре шагов от каждого человека. Я в это не верю, но мне нравится быть рядом с тем, кто верит. Допустим, я не верю в Бога, но мне приятно знать, что каждую неделю в Техасе за меня молится Вики. Ну, она говорит, что каждую неделю, а я думаю, она делает это каждый день просто не хочет мне рассказывать, чтобы не шокировать.

Мне очень нравится, что Холли живет у нас, особенно теперь, когда Трейси проводит почти все лето в городе, а мой брат Питер рано вернулся в Тафте. Маме тоже нравится с ней жить, даже несмотря на определенные сложности. Холли встречается с парнем из колледжа, мне бы мама стопроцентно такого никогда не позволила. Не думаю, что Дирк бы позволил это Холли, если бы Кэл не учился в его группе в прошлом году и не нравился Дирку. Я понятия не имею, каково быть родителем, но догадываюсь, что Дирк осознает, насколько бесполезно удерживать парней на расстоянии от его красивой дочки. Поэтому, если она хочет гулять с парнем, которого он знает и доверяет ему, возможно, в интересах Дирка ей это разрешить.

Холли останавливается в дверях и прислоняется к косяку.

— Извините, что опоздала, — говорит она, взволнованно глядя то на маму, то на меня.

— Как спектакль?

Мамин голос немного дрожит, но она старается говорить спокойно. Она отодвигает стул для Холли и похлопывает по сиденью.

— Папа был бы в восторге от их игры, но не в экстазе, — Холли идет к столу, позвякивая браслетами, и садится, поджав под себя ногу.

— У вас все — она быстро сдерживается, чтобы не спросить, все ли у нас нормально. — Как дела?

Тишину нарушает только тиканье часов над плитой. Они все тикают. И тикают.

— Думаю, мы в шоке, — наконец отвечает мама, — как будто это снова случилось. Хоть это и невозможно.

Ее голос надламывается, и это звучит так, словно она пытается убедить саму себя. Она прокаитивается, собирает тарелки, которые я не потрудилась помыть после ужина в своем жгучем желании немедленно свалить из дома, и несет их в раковину.

— Девочки, я уверена, что вам любопытно, но если вы это увидите, стереть из памяти уже не сможете.

— Я скачаю его, мам. Сейчас моя очередь.

Кажется, она меня не слышит.

— Я не могу запретить тебе его смотреть, — продолжает она, открывая посудомоечную машину. Ставит туда тарелки, не ополаскивая, чего никогда в жизни не делала. — Могу только сказать, что не хотела бы, чтобы ты смотрела.

Она закрывает посудомойку и выключает свет, забыв об оставшихся на столе стаканах и салатнице, забыв о том, что мы с Холли еще сидим на кухне.