Константин Дмитриевич Воробьёв

ИЗ ДНЕВНИКОВ

Я, не спеша, собрал бесстрастно

Воспоминанья и дела,

И стало беспощадно ясно:

Жизнь прошумела и ушла.

Еще вернутся мысли, споры,

Но будет скучно и темно,

К чему спускать на окнах шторы?

День догорел в душе давно.

Блок

31.08.71

В этом году, в мае, умерла мама. Когда-нибудь я напишу, как хоронил ее в Москве на Ваганьковском кладбище. Как 9-го вез ее в гробу из Каширы на "газике". Шофер был пьян. Я с великим унижением нанял его за 40 рублей, и всю дорогу до Москвы он пел похабные песни, а перед Москвой, убоясь автоинспекции, отказался ехать. Была уже ночь. Я сказал, что у меня есть таблетки, уничтожающие запах водки, и дал ему несколько таблеток валидола. Он съел их и поехал. А в Москве некуда было деться. Шофер потребовал снимать гроб, - ему надо было до утра поставить незаметно машину в гараж. Я решил снять гроб на кладбище и там дождаться утра, но оно оказалось запертым на замок. Я плохо соображал, сердце отказывало. За 10 рублей шофер согласился поехать от кладбища к моргу на Пироговской. Там я долго звонил. Наконец вышла дежурная девица. За десятку она согласилась принять гроб с мамой, но чтобы в восемь утра я забрал его. Как я сгружал гроб! Как все это было!.. А утром не на чем было везти. В похоронной конторе на Ваганьковском машину-катафалк могли послать только на второй день. Очередь, а машин мало. Я вернулся в морг. Какой там запах! Меня то и дело рвало, и я обессилел и ничего не мог... Оказывается, надо было дать 25 рублей санитару, чтобы он выдал справку, что труп заморожен. Тогда покойницу могла принять церковь для отпевания. Но везти было не на чем. Я снова поехал на Ваганьково, и опять подсказали люди за 25 рублей шофер катафалка обещал вечером, до шести часов, приехать в морг. К тому часу закрывалась церковь... Нельзя об этом писать. Нельзя!

8.09.71

Кончилось и это лето. Я проклял и его. А не думал. Дни пусты. Пробую работать. Хочу написать цикл миниатюр о том, что было. "Заметы сердца". В этом месяце в октябре должна появиться в "Нашем современнике" моя обглоданная там, оглуплённая повесть "Вот пришел великан".

А писать невозможно. Как только я сажусь за стол, за спиной незримо встает редактор, цензор, советский читатель. Этот "простой человек", пишущий на меня жалобы в ЦК. Жить давно надоело.

Я уже с трудом переношу сам себя. Я мне противен, а порой жалок. Так и не уничтожил раба в себе.

9.09.71

Не работается. Лень мозговая. Пустынно в сердце. И ничего не хочется. Все-таки я боюсь, что уже всё. Я утратил вкус к жизни и не смогу писать. Чтобы не "соглашаться", я взял черновик "Великана" и долго читал. Хороню. А на душе все равно тяжесть, тревога и тоска. Надо бы писать "Крик". Как хочу, как надо. В стол. Скоро ведь конец. И так просто удивительно, что я жив. Сколько мне пришлось! Как будто что я выдумал...

17.10.71

Нет, дневник вести невозможно, если все время помнить, что его каждую секунду могут прийти и забрать. А записывать здесь различный вздор, а не то, от чего волосы встали бы дыбом, не стоит.

А мне все снятся какие-то странные, яркие и сюжетно законченные сны. Может, так у всех к старости? Сейчас полночь. Я проснулся, потому что рыдал вслух, и лицо мое было мокрое от слез. И я отчетливо припомнил, что мне снилось. Какой-то длинный, серый, унылый, как лагерный или чумной барак, дом. Посредине его - обширная печка с высоким лоном - лежанкой. Там наверху возится человек в шубе и шапке. Он что-то делает - не то ладит бадью, не то крошит в нее топором бурачную ботву, а топор нужен мне, чтобы его обухом забить гвозди в крышку гроба. В гробу лежит будто бы знакомый мне человек. Юноша. Он открывает глаза в тот момент, когда я кладу на него ничком, лицом к лицу второго мертвеца, мальчишку, и говорит покорно, что, дескать, трудно ведь будет так. Я жду, когда он затихнет. И даже хочу, чтобы это случилось скорей, так как жить ему нельзя все равно, у него будто бы нет внутренностей. Как только он прикрыл веки, я укладываю на него мальчика и беру крышку гроба и закрываю ею гроб. Гвозди громадные, и вбивать их нечем, тот человек в шубе орудует топором, и я отнимаю у него топор и заколачиваю гвозди, а он ворчит, что я мешаю ему жить.

Дальше снилось, что ко мне подошел мальчик и сказал, что вот у них где-то там умирают не так. У них выносят человека, разбивают палатку, зажигают в ней свечу и кладут в палатку умирающего, но еще живого. И ждут, пока он помрет. А вслед за этим приснилось, что вошла в этот сарай к гробу большая толпа мальчишек, одетых по-деревенски, как одевался в детстве я сам, в замашных портчонках и рубахах, босых и с непокрытыми головенками. И они стали петь гимн живому среди них мальчику, которому исполнилось десять лет. Это было так грандиозно, язычески страшно, и хорошо, и торжественно, и печально. Я слушал их пение и рыдал.

Не так записал. Во сне все было значительней и страшней.

19.08.74

Сегодня исполнилось 32 дня со дня операции. Но я себя начинаю чувствовать все хуже и хуже. Боль в правой части затылка все усиливается, я теряю присутствие духа, боюсь сойти с ума. И не верю, что выживу, - стал не верить. И все чаще и чаще думаю, что могу запоздать, когда уже не буду в состоянии позаботиться о достойном уходе из жизни. Наверно, пора кончать. Все. Выхода нет. Книга - главная - осталась ненаписанной!

22.08.74

Мною все решено, как быть, если профессор найдем через два дня, что у меня рак. А то, что у меня рак, я убежден. Очень трудно ждать. Надо бы скорей, пока я сам держусь с достоинством, пока похож на себя, я боюсь сойти с ума. Жаль, что "Крик" не закончил, не написал. Это была бы хорошая книга. Так я думаю.

Сегодня мне совсем плохо. Но я знаю, что очень далеко и глубоко во мне живет и живет надежда, что, может, все обойдется.

25.08.74

Завтра или послезавтра профессор-онколог скажет, рак у меня или нет. Собственно, он, конечно, не скажет правду. Но меня-то он ведь не обманет, я все увижу. Тогда мне нужно будет месяцев за 7-8, пока не начнутся дикие боли, написать свою последнюю книгу - то, что я видел, что знаю. А после уйти.

Удивительно. Вот в эти пять трудных дней я находил поддержку в том, что читал малыми дозами "Праздник, который всегда с тобой". Сейчас читаю Ремарка "Три товарища". Это тоже помогает жить. Не пускает к веревке.