Много часов проводил Мурад в этом саду. Случалось и попасть в руки к садовнику. Тогда на садовой скамейке нередко оставалась забытая второпях книжка или тюбетейка.

Короче, ни для кого это не секрет, что Мурад—мальчишка шустрый, весёлый, озорной.

И вот он сидит в саду, забравшись в самый глухой, укромный уголок, и лицо его задумчиво и грустно. Он сидит тихо, неподвижно, уставившись в одну точку, и думает какую-то свою думу. И даже не насвистывает, как обычно, когда что-нибудь замышляет. Как видно, он пришёл сегодня в сад, чтобы побыть здесь одному.

Набат ставила на стол тарелки и раскладывала ложки, когда в дверях показался Мурад.

Не поздоровавшись с матерью, Мурад швыряет свой портфель на маленький столик в углу и устало валится на тахту.

—Что с тобой, Мурад? — встревожено спрашивает мать. — Набегался?

—Ничего, — отвечает Мурад, не поворачивая головы.

—Может, нездоров?

—Нет, мама, ничего со мной не случилось, — повторяет Мурад, глядя в сторону.

Набат тяжело вздыхает. Не первый день приходит её сынишка домой в таком состоянии духа. Уже целую неделю мальчик сам не свой, и сердце Набат знает горькую тому причину. Но ей невмоготу молчать и видеть, как мучается сын. А говорить об их большом горе тоже нельзя, нельзя бередить

рану. И чтобы вывести сына из этого тяжелого, тупого состояния, мать начинает приставать к нему с расспросами:

—Ну что, сынок? Обидел тебя кто?

—Нет, мама.

—Замечание получил?

—Нет, не получал.

—Верно, опять подрался с ребятами?

—Да нет же, мама, не дрался я...

И Мурад поворачивается лицом к стене, давая понять, что вопросы матери ему докучают.

Да, Набат не узнаёт своего сына. Его будто подменили. Бывало, прибежит чумазый, растрёпанный, под глазом синяк, ворот разорван. Начнёт журить его Набат, начнёт причитать, глядя на его кровоподтёки и царапины, а он только смеётся. Блеснёт чёрными глазами и скажет: «Ничего! Получил, что причитается».

Набат знала: Мурад считает тот день пропащим, который прошёл ровно, гладко, без стычки с «противником», без какой-нибудь новой весёлой затеи и шалости. Парень рос боевой, задиристый. Но неуёмный характер сына не особенно тревожил Набат. Она видела, что в сердце мальчика нет места злобе, что дерётся он шутя, весело, — сегодня подерётся, а завтра помирится, и товарищи на него не в обиде, он с ними в ладах. Нрав у него честный, открытый, прямой. Ему радостно и весело жилось на свете, и эта радость бурлила в нём, искала выхода и перехлёстывала порой через край. Конечно, аккуратным, исполнительным его не назовешь. Случалось не раз: пошлёшь в лавку — вернётся без сдачи. Но Набат не могла всерьёз сердиться на сына. Она знала, что Мурад не утаит от неё ни копейки, не побежит потихоньку играть в альчики.

Вот купить конфет на двадцать копеек и угостить товарищей — это на него похоже.

Набат смотрит на сына, и боль сжимает её сердце. Другой, совсем другой стал её Мурад! Хмурые брови, суровый взгляд, повзрослевшее, озабоченное, печальное лицо.

В душе у Набат смятение. Не выдержав, она протягивает к сыну руки, говорит:

—Мурад, милый мой мальчик, о чём ты думаешь? Не таись от матери.

Мурад знает, что он для матери всё. Все её думы, заботы— о нём. Она растит его, бережёт, живёт его радостями и горестями. И он горячо любит мать. Он хороший сын. Не было ещё случая, чтобы Мурад, зная, что он может чем-то порадовать мать, не приложил к тому все старания.

Но сейчас слова не идут у него с языка. Притворно зевнув, он приподнимается, садится, спустив ноги с тахты. На мгновение его глаза встречаются с глазами матери. И кажется, что в этом взгляде он пытается выразить то, что у него на сердце. Потом, отвернувшись, бормочет вполголоса:

—Что это у нас так душно, мама?

—Да что с тобой, Мурад? Окна открыты, да и на дворе-то жара давно спала.

Свежий ветерок шевелит занавеси. Косой солнечный луч, в котором прыгают пылинки, играет на зеркале...

Но Мурад нетерпеливо крутит головой, порывисто расстегивает ворот, словно его и впрямь что-то душит.

Набат ставит на стол миску с горячим картофельным супом, с добрым куском мяса и зовёт сына обедать. Мурад откликается не сразу, а сев за стол, почти не притрагивается к еде. Потом, заметив тревожный взгляд матери, принимается через силу есть суп. Машинально придвигает к себе солонку, высыпает в суп порядочную щепоть соли и, отхлебнув ещё ложки две, совсем перестаёт есть.

Набат, чтобы развлечь сына, принимается рассказывать какую-то смешную историю, и Мурад поглядывает на мать и словно слушает, но видно, что мысли его далеко. Внезапно, на самом интересном месте, он прерывает её повествование.

—Ах, мама, мама, почему я не родился на десять лет раньше! — с горечью восклицает он.

Набат поражена этими неожиданными словами. Тревожные мысли, опасения вихрем проносятся в её мозгу. «Что это у мальчика на уме?» — задаёт она себе вопрос.

—Да что ж, милый, всему свой час, своё время, — отвечает она.

Но Мурад не удовлетворён таким ответом.

—Ах, мама, если бы только война началась на десять лет позже... — снова звенит его печальный голосок.

При слове «война» сердце Набат мучительно сжимается. Тяжело вздохнув, она говорит:

—Родной ты мой, да кому она нужна, эта война! Ни теперь, ни через десять лет не нужна она совсем.

—Нет, видишь, мама, если бы война началась только через десять лет, отец был бы уже стар, и на войну пошёл бы я вместо него.

Слёзы навёртываются на глаза Набат. Она пытается смахнуть их незаметно для сына. Но голос её срывается, когда она говорит:

—Мальчик мой! Ведь тогда мне пришлось бы горевать о

тебе.

—Нет, мама, — говорит Мурад тихо, опустив голову. — Я ловчей отца, проворней...

Набат старается взять себя в руки и твёрдо произносит:

— Ты мал ещё, многого не понимаешь. У твоего отца был большой боевой опыт. Он участвовал в гражданской войне. На твою Родину, Мурад, зарились тогда английские интервенты.

Хотели её затоптать, поработить. Отец твой бился с ними не в одном бою. Он был в ту пору ещё молод, и его призвали... Да, он был почти что мальчишкой, но интервенты боялись его острой сабли...

Заметив, что Мурад на этот раз слушает её внимательно, Набат принимается рассказывать один случай из гражданской войны, в котором отец Мурада проявил себя доблестным воином.

...Вечереет. В тихой, чисто прибранной комнате мать рассказывает сыну о боевых подвигах его отца. Когда она умолкла, в комнате воцарилась тишина, и было слышно, как журчит за окном вода в арыке.

— Мама, — говорит вдруг Мурад, — ты помнишь, когда я был маленький, отец часто брал меня на руки и подбрасывал. Помнишь, он раз подбросил меня к самому потолку, а ты очень испугалась, ухватилась за него, потом за меня. Крику сколько было...

— Съешь ещё мяса, Мурад, — говорит мать, не глядя на сына.

— А если ему попадётся в супе мозговая косточка, он всегда отдавал её мне. Я выколачивал из неё мозг, а он говорил: «Ешь, ешь, сынок, крепче будешь».

Набат отворачивается, глаза её полны слёз. Но Мурад не смотрит в её сторону. Он говорит быстро, порывисто, голос его дрожит:

— Он носил меня на плече. Мы с ним играли в верблюда. Он становился на четвереньки, а я забирался к нему на спину и, погоняя его, кричал: «Хайт! Чув!»

Мурад умолкает на секунду, словно у него перехватило дыхание, и тут же продолжает. Кажется, хлынуло наружу всё, что он так упорно таил в себе:

— И он не бранил меня, как ты, когда я приходил домой с синяками. Помнишь, мама, как, бывало, хлопнет он меня по спине, скажет: «Ничего, сынок, не давай себя в обиду!»? Не любил, чтобы я слюни распускал. А на другой день подзовёт к себе, обо всём расспросит, растолкует всё, разъяснит, как нужно поступать. «Мой сын не должен быть глупым драчуном-зади-рой, пустоголовым буяном», — скажет. Он всегда учил меня уму-разуму...

Набат хочет что-то сказать, но Мурад строго смотрит на неё, хмурится и продолжает: