— Значит, ты, Санечка, будешь служить новому Сталину?

— Буду. Как известно, свобода — это осознанная необходимость. Диалектика, Андрюша! То, о чем я говорю, мне кажется неизбежным. В дураках окажутся те, кто, как тогда, в начале века, ждал возвращения прежних порядков, эдакие новые «белогвардейцы». Они, как и белогвардейцы времен Гражданской войны, свою задачу выполнили. Удержали большевиков от крайностей, а то тех совсем неизвестно куда занесло бы с их мечтами о мировой революции. Знаешь, что сказал Врангель, покидая Крым, захваченный красными? Он сказал: «Я теперь спокоен за Россию, раз у нее есть такая армия». Вот так. Впрочем, это, возможно, миф. Я думаю, что те, кто был убит в октябре 1993 года, сыграли роль, подобную белогвардейцам — напугали и отрезвили «демократов». И в этом их высокая историческая миссия. И она уже выполнена. Большего не сделать. И мне не хочется быть таким же дураком, как белоэмигранты, прожившие на чемоданах в Париже десятки лет, ожидая падения большевиков. Режим не свалить. Прошло слишком много времени. Старого не воротишь. Дети, которые сейчас учатся в школе, уже не помнят прошлого. Это все равно, что в 1930-м грезить о 1913-м. Все! Поезд ушел. Надо приноравливаться, стараясь по максимуму помогать Сталину-Два. Пройдут еще несколько десятков лет, и, когда страна будет восстановлена, это будет сделано с сохранением лозунгов сегодняшней демократии, хотя демократии никакой не будет. И я буду восхвалять демократию нового образца. Ты не представляешь, как это тяжело — лет десять прожить без веры в настоящее и будущее, — в словах Куприянова чувствовалась горечь, — устал. Устал мечтать, что какие-нибудь идиоты, подобные Руцкому или Зюганову, придут к власти. Все заканчивается диктатурой и восстановлением. И в этом смысле я согласен с тобой — прогресс сомнителен.

— А что ты предлагаешь делать при той, новой власти таким, как я? — Мирошкин опять начинал «нервничать». Последние рассуждения Куприянова заставили Андрея Ивановича довольно долго сидеть молча, отсюда, как результат, его состояние ухудшилось.

— Ничего. Работать — заниматься наукой.

«Каменная жопа», — подумал про собеседника Мирошкин.

— Сомневаюсь, что в обществе, которое ты мне тут описал, это будет возможно. При таком идеологическом прессинге недолго и загреметь в места не столь отдаленные. Да ты сам вспомни историков времен Сталина — Тарле побывал в ссылке, Черепнин — в каменоломнях. А Греков — всю жизнь прожил в страхе, — это Андрей Иванович произнес уже вслух.

— Ну, этому не нужно было Деникина встречать хлебом-солью. И все трое в конце концов неплохо себя чувствовали. А потом — подобные меры к ним были применены только потому, что их деятельность являлась общественно значимой, а книги выходили стотысячными тиражами. Вряд ли продукция, которая ныне выходит из-под пера историков, сохранит какую-то значимость в будущем. Историки сейчас выпускают книжки тиражом в пятьсот экземпляров. Перед тобой сидит яркий пример. Узок наш круг, страшно далеки мы от народа, читающего всякую чушь. И в последующем, если так пойдет, историческая правда не будет никому мешать. Кстати, то, что тенденция к уменьшению числа читающих серьезную литературу в России будет сохраняться, даже к лучшему. Если бы в СССР имелось меньше образованных людей, то было бы меньше и отвлеченных от хлеба насущного мечтаний. Глядишь, Советский Союз и по сей день стоял.

— И ты считаешь, что режим, который ты мне только что описал, продержится долго? — у Мирошкина скривилось лицо, и Куприянов, наверное, принял его мимику за проявление недоверия к своим словам.

— По крайней мере до очередной смены поколений точно, — определил он тоном, не допускающим возражений.

— А потом?

— Потом, как я уже говорил, будет новая смута. Если, конечно, не удастся Россию вовремя «подморозить»… Наш человек иначе не может. Русским надо периодически все разрушать. Это, в общем, закономерно. Нестабильные мы. Все идет от отношения к государству, к закону, к частной собственности, наконец. Нет у нас к ним уважения. Западный человек другой. Он собственность холит и лелеет, воспевает ее даже. Я тут недавно к родителям заехал в гости, полистал свои старые детские книжки — интересные сделал наблюдения. Как Андерсен поэтизировал обычные вещи, стоящие в комнате! А немецкая сказка о трех медведях! Там девочка, забравшаяся в дом к медведям и все загадившая, — отрицательный персонаж. А медведи — добрые бюргеры — будят ее не для того, чтобы сожрать. Нет, они хотят отдать ей корзинку и показать дорогу! А у нас?! Маша — молодец, медведи, возмущенные вторжением к ним в дом, — злые! Кстати, о медведях! Винни-Пух! Помнишь, что с ним сталось после того, как Кристофер Робин перестал с ним играть? Нет?! Так вот, этого плюшевого медведя посвятили в рыцари и отправили на пенсию! Каково! Даже об игрушках заботятся! Отношение к собственности закладывается с детства! А наш человек! Он ценит только то, что принадлежит ему, да и тем распорядиться зачастую не умеет. И нет у него уважения ни к чужой собственности, ни к чужой жизни, ни к закону, их защищающему, а как следствие, к государству также нет у него симпатии. И, надо сказать, государство человека тоже не любит. А потому оно его всегда душит, а русские в ответ периодически разрушают это государство до основания! Потому и Октябрь 17-го у нас был! Так что я не обольщаюсь. Но помнишь, чем окончилась Смута в начале семнадцатого века? Пришли Минин и Пожарский и сказали: «Пусть все будет по-старому». Пожарский, кстати, служил всем, кто сидел на царстве в те времена, а потом вдруг опомнился. Да чего я тебе-то рассказываю! Ты о Смуте и сам все знаешь. Минин и Пожарский предложили вернуться к системе Ивана Грозного, и все согласились! Так?! Так! Не будем спорить о деталях! А потом многие чувствовали себя некомфортно и ныли, вспоминая, как они были свободны во времена самозванцев. И сейчас, даже если все наладить и восстановить, таких будет много. А если представить только, сколько мути накопилось в головах у людей за последние годы! Это тоже естественно для любой смуты. Вот в годы Октябрьской революции и Гражданской войны — чего только не было. И красные, и белые, и зеленые, и всякие местечковые националисты. И свободная любовь! А потом опомнились, порядка захотелось, и до времени затаились — лет на семьдесят, чтобы все это могло вновь вылезти наружу в перестройку. Зато сколько всего прибавилось к этому багажу в наши дни! Потом опять затаятся до нового кризиса, и если самим не удастся дотянуть до него — детей и внуков научат, если не сами, то посредством книжек — будь они прокляты. А там пошло-поехало! Так что любая стабильность у нас временная. От ловкости правительства зависит только, насколько временная. Вот такой у меня прогноз.

Он наконец замолчал. Мирошкин уже, кажется, был не в состоянии спорить, разговор ему хотелось поскорее свернуть или хотя бы прервать, чтобы удалиться в туалет. Кроме того, услышанное требовало осмысления. И все-таки соглашаться Андрей Иванович не собирался:

— Не знаю, Саня, что и сказать? Чего-то ты меня не убедил. И этот Сталин-2… История, конечно, повторяется как фарс, но все-таки… Ты, кстати, мне о Смуте напомнил, и я тебе хочу сказать, что твои рассуждения о неизвестном человеке, который спасет Россию, мне напомнили веру в доброго царя у крестьян России в семнадцатом-восемнадцатом веках. Народ имел некий абстрактный идеал правителя и ассоциировал его с умершими — возможными претендентами на престол. Получалось, действующий монарх — плохой, а претендент — хороший. Борис Годунов — плохой, а царевич Дмитрий — хороший и жаль, что он не может править, царь Алексей Михайлович — плохой, а его безвременно скончавшийся сын Алексей — хороший, Петр Первый плохой, а убитый им сын Алексей Петрович — хороший, Екатерина Вторая — плохая, а Петр Третий — хороший. И роль этих, так сказать, «хороших» выполняли многочисленные самозванцы, которыми наводнены те два века. Своеобразный массовый психоз. Так вот, твои грезы о неком представителе правящей элиты, который «хороший» и ждет своего часа, чтобы спасти Россию, — извини, из той же оперы. Наивно это. И с чего этому твоему «серому человеку» выступать радетелем за Россию, восстанавливать промышленность, если он из той же тусовки?