Кроме жары и разбойников Петр Николаевич боялся еще голода и холодных зим, которых, правда, в Термополе никогда не было. Первая фобия объснялась голодными детством и юностью. Ирка говорила, что даже в благополучное советское время дедушка держал в квартире запасы круп, которые за ненадобностью регулярно портились и выбрасывались на помойку. Ну, в наличии домашних запасов в наше смутное время Мирошкин не видел ничего странного. А вот в развитии второй фобии старика большую роль сыграли газеты — в них неизменно печатались материалы о крахе отопительной системы то одного, то другого российского города. На всякий случай старики устроили на балконе склад дощечек от фруктовых ящиков. Неясным оставалось, как они намеревались их использовать, не имея буржуйки, тем более что пожаров Петр Николаевич также боялся, а потому не мог заснуть, лично не убедившись в отключении газовой горелки, благодаря которой в квартире Завьяловых была горячая вода. Уговоры Ирины не беспокоиться, обещания все самой выключать не действовали — как только Мирошкины, приняв душ, укладывались у себя и тушили свет, они слышали шаркающие шаги в коридоре — дедушка пробирался на кухню проверить газ.

Если фигура Ирины Алексеевны после прочитанного письма стала более-менее понятна, то Петр Николаевич продолжал вызывать у Мирошкина вопросы. Андрей знал, что старик Завьялов достойно воевал — учитель-историк Петр Николаевич любил рассказывать о войне, считая необходимым донести до нынешего поколения как можно больше информации о ней. При этом каждый рассказ вызывал у ветерана сильное душевное волнение, на глазах появлялись слезы, казалось, о войне он думал непрестанно и каждую ночь видел ее во сне. Его было интересно послушать — рассказывал ли дедушка о боях в Сталинграде (в этих рассказах неизменно присутствовал культ Чуйкова, которого Петр Николаевич считал самым интересным полководцем времен войны еще и потому, что командующий ругался матом значительно реже, чем все прочие, — об этом служивший при штабе армии Завьялов был великолепно осведомлен), или о страшной своими потерями на исходе войны Берлинской операции (более всего Завьялова тогда поразила тишина, вдруг установившаяся в городе после капитуляции немцев). Мирошкин осознавал — повествования старика действительно что-то меняют в его восприятии прошлого. Андрей вдруг понял, как мало знает о той страшной войне, — в школе ее изучение выпало на последние классы, когда устаревшие учебники истории уже не рекомендовались ученикам к прочтению, а в изложении Кураша война почти затерялась среди ужасов сталинских репрессий, материалы о которых Александр Владленович черпал из периодической печати. В пособии для поступающих в вузы ход боевых действий был изложен схематично. Избежал Мирошкин внимательного изучения Великой Отечественной и в студенческие годы — на семинарах по «совку» практиковалась система докладов, нудные «военные» вопросы достались другим, а в том, что они говорили, было слишком мало информации, берущей за живое… В общем, до встречи с дедушкой жены Андрей очень скептически относился к полузабытым со времен детства рассказам о массовом героизме советских граждан в годы войны, в глубине души считая, что «мы немцев трупами закидали». И не то чтобы поездка в Термополь заставила его кардинально изменить взгляды на войну — нет, конечно — но она подтолкнула к размышлениям, в ходе которых, хотя и не скоро, Андрей мог эти взгляды скорректировать.

Слушая Завьялова, Мирошкин смотрел на фотографию Петра Николаевича в парадном пиджаке, увешанном орденами и медалями, висевшую на стене комнаты, и недоумевал: как мог боевой офицер превратиться в этого испуганного изнеженного старика, полностью подпавшего под власть своей жены? Как мог у этого заслуженного человека вырасти такой сын? Андрею даже припомнилось, как на одном из семинаров по истории XX века Саня Куприянов выступил в том смысле, что в крушении СССР виновато послевоенное поколение. «Их отцы и матери, — вещал Куприянов, — военное и довоенное поколения — поголодавшие, повоевавшие, создавшие ценой огромных усилий великое государство, — они очень хотели, чтобы их дети жили лучше, чем они. «Главное, сынок или доченька, чтобы войны не было, — учили фронтовики своих отпрысков, — пусть у тебя будет все». В результате они воспитали поколение эгоистов — поколение наших родителей, думавших только о комфортной жизни, джинсах и колбасе и не только не сумевших сохранить то, что им досталось от отцов, более того — сознательно все разваливших». Пафос давнишнего куприяновского спича был и тогда, и позднее чужд Мирошкину, но все-таки кое-какие мысли теперь, в Термополе, показались Андрею верными. По крайней мере в отношении Петровича…

Разнообразие в повседневную жизнь пожилой четы вносили лишь ученики Ирины Алексеевны, появлявшиеся в квартире два раза в неделю, и посылки, раз в несколько месяцев поступавшие на их адрес от загадочной фирмы, носившей название «Дифферент-букс». Учеников бабушка продолжала принимать, по-прежнему испытывая неуемную тягу к преподаванию английского языка. Плюс к тому занятия давали деньги. Занимались у нее дети, брала она немного, желающие всегда находились. На время занятий, начинавшихся часов в одиннадцать утра, Мирошкины уходили гулять, а Петр Николаевич перемещался в «комнату сына». После ухода ученика Ирина Алексеевна обычно жаловалась, что сил у нее уже нет, во время урока она чуть было не уснула и т. д., но занятий не бросала. Наверное, старики на свои пенсии и заработки бабушки могли бы вполне достойно жить, если бы не постоянное беспокойство о далеком и обожаемом сыне. Как понял Мирошкин, львиную долю своих доходов термопольские Завьяловы отправляли в Москву — Валерию Петровичу. И это не было практикой лишь последнего времени — так было даже во времена, когда их сын работал в ЦК. И он принимал это как само собой разумеющееся. Этим и объяснялась скудость жизни в квартире на проспекте Маркса, то, что здесь в ванной вместо вешалок для одежды были прибиты катушки от ниток.

Появление в жизни стариков «Дифферент-букс» тоже было связано с желанием Ирины Алексеевны помочь сыну. Фирма выпускала книги и рассылала списки изданий с предложением подписаться на их получение. Подписавшимся сулили, что они будут внесены в некие списки и примут участие в итоговом розыгрыше, победитель которого получит сто миллионов рублей (неденоминированных). Странное для новой российской жизни соединение книг и миллионов толкнуло Завьяловых принять участие в розыгрыше, и вот уже несколько лет они регулярно получали красивые конверты со списками книг, аккуратно высылали деньги, получали, бесспорно, красивые, но абсолютно ненужные им фолианты по астрономическим ценам, указанным в каталоге, а следом за книгами приходили извещения о том, что они прошли в новый тур розыгрыша, а вот для продолжения игры необходимо еще чего-нибудь купить, и в почтовом ящике вновь возникал пухлый конверт со списком литературы. Уговоры Ирины прекратить тратить последние деньги на участие в этой пирамиде на стариков не действовали. Они ясно видели, как в один прекрасный день получат вожделенные миллионы и сын сможет наконец поправить свои дела.

Осуждая потребительское отношение Петровича к родителям, Мирошкины в то же время не стали возражать против того, что они сами будут жить здесь за счет стариков. Лишь фрукты к столу Ирина покупала сама — они были здесь в два раза дешевле сравнительно с Москвой. В общем, молодожены неплохо проводили время — гуляли по городу, осмотрели остатки крепостных укреплений, возведенных основателями города (горсткой казаков, сосланных сюда с семьями за участие в пугачевском бунте, и охранявшими их солдатами), сфотографировались у памятника Лермонтову, обошли все местные музеи, несколько раз посетили парк аттракционов, опробовав ржавые карусели и один раз поднявшись на старое, еле-еле крутившееся колесо обозрения. Нищета и убожество жизни казались в Термополе более приметными, чем в Москве. Пару раз сходили на пруды, где купались и сильно обгорели. Погода была неровной — солнце несколько раз сменяли обильные ливни, мало влиявшие на обычную здесь жару. Тяжелым временем оказались ночи — спать с закрытыми окнами было невозможно из-за духоты, а открывая окна, Мирошкины попадали в распоряжение туч комаров, которые кусали злее, чем московские. Зато активизировалась сексуальная жизнь — от нечего делать Мирошкин довел количество «раз» до трех в сутки. На него, вероятно, повлияли местные красотки, встречавшиеся на улицах, — до Термополя докатилась мода на прогулки по городу без нижнего белья. Так, наверно, можно было еще и сэкономить на одежде. Южный климат, фрукты и близость к земле, как видно, способствовали обилию здесь дев, обладавших внушительными размерами сисек, призывно покачивавшихся под легкими летними платьями и футболками. Впрочем, вполне возможно, что это на самого Мирошкина влияли жара, фрукты и ничегонеделание — он стал более возбудимым. Любовным утехам молодожены предавались на полу — диван невыносимо скрипел, — зажатые на узком пространстве между фортепиано, диваном, письменным столом и дверью. Андрей думал о девках, мысли Ирины были также далеки.