– Да, господин судья. – Уэйленд отпивает еще глоток. Он в жизни не пробовал такого хорошего виски.

– Именно Грампи Бичер показал мне тот остров. Мне было тогда десять. Меня оставили с ним на весь день, а ему, думается, хотелось тишины и покоя. Или хотелось кое-чего пошумнее. В доме в то время служила смазливая горничная, и, возможно, он питал надежду исследовать райские кущи у нее под юбкой. Так вот, он сказал мне, что Эдвард Тич – больше известный как Черная Борода, – по слухам, закопал клад на этом самом острове. Несметные сокровища. «Клад так никто и не нашел, Хави, – сказал он. Он называл меня Хави. – Но вдруг тебе повезет. Вдруг ты найдешь этот клад. Драгоценные камни и золотые дублоны». Вы, наверное, уже догадались, что я сделал потом.

– Вы поплыли на остров, оставив деда развлекаться с девицей.

Судья улыбается и кивает:

– Я взял старую деревянную лодку, привязанную на пристани. Греб так, словно за мной гнались черти. Добрался до острова за пять минут. Сейчас-то это занимает не меньше четверти часа, если нет волны. На берегу, что смотрит на материк, скалы, а на стороне, выходящей к заливу, есть песчаная дюна. Она там всегда. За те восемь десятков лет, что я бываю на острове, она совершенно не изменилась.

– Как я понимаю, сокровищ вы не нашли?

– В каком-то смысле нашел. Но не золото и драгоценные камни. Я нашел имя, написанное на песке этой дюны. Как будто палкой, только палки поблизости не было. Буквы были продавлены глубоко, и из-за теней складывалось впечатление, что они выступают наружу. Почти парят над песком.

– Что за имя, господин судья?

– Думаю, чтобы вы лучше поняли, вам надо увидеть, как оно пишется.

Судья открывает верхний ящик стола, достает лист бумаги, что-то пишет на нем большими печатными буквами и переворачивает бумагу так, чтобы Уэйленд мог прочесть:

– Ясно… – осторожно произносит Уэйленд.

– Это был мой лучший друг, и если бы он тогда не уехал, мы бы отправились за сокровищами вдвоем, ну, вы знаете, как это бывает, когда мальчишки крепко дружат.

– Они неразлучны, как сиамские близнецы, – говорит Уэйленд с улыбкой. Возможно, он вспоминает своего лучшего друга из давно минувших дней.

– Да, – соглашается Бичер. – Но дело было на летних каникулах, и он уехал с родителями к бабушке, маминой маме, в Мэриленд или Виргинию, в общем, куда-то на север. Так что я был один. Но обратите внимание. По-настоящему его звали Роберт Ла Дьюш.

Уэйленд опять произносит:

– Ясно…

Судья думает, что это подчеркнуто медлительное «ясно» вполне терпимо в небольших дозах, но со временем начнет раздражать. Впрочем, времени осталось не так много, так что бог с ним.

– Мы с ним были лучшими друзьями, но у нас имелась целая компания мальчишек, и все называли его Робби Ладуш. Понимаете?

– Кажется, да, – говорит Уэйленд, однако Судья видит, что тот ничего не понимает. Впрочем, это простительно; у Судьи было значительно больше времени, чтобы все обдумать. Частенько – бессонными ночами.

– Напомню, что мне тогда было десять. Если бы меня попросили написать имя моего лучшего друга, я бы написал его именно так. – Судья стучит пальцем по

И добавляет, обращаясь скорее к себе, чем к собеседнику: – Значит, часть волшебства – от меня. Наверняка от меня. Вопрос в том – какая?

– Вы хотите сказать, что не вы написали имя на песке?

– Нет, не я. Мне казалось, я четко все разъяснил.

– Может, кто-то другой из вашей компании?

– Они все были из Нокомиса и даже не знали об этом острове. Если бы не рассказ деда, я бы сам туда не поплыл. Обычный крошечный островок, ничего интересного. Робби о нем знал, он жил тут, в «Пойнте», но он уехал на лето.

– Ясно…

– Мой лучший друг Робби не вернулся с каникул. Где-то через неделю нам сообщили, что он упал с лошади. Сломал шею. Мгновенная смерть. Его родители были убиты горем. Я тоже.

Какое-то время они молчат. Уэйленд раздумывает об услышанном. Бичер тоже задумался. До них донесся приглушенный шум вертолета, летящего над заливом. Управление по борьбе с наркотиками высматривает контрабандистов, решает Судья. Летают тут каждую ночь. Наступил новый век, и в каком-то смысле – во многих смыслах – Судья был бы рад избавиться от его примет.

Наконец Уэйленд произносит:

– Я правильно понимаю то, о чем вы сейчас говорите?

– Не знаю, – отвечает Судья. – О чем я, по-вашему, говорю?

Но Энтони Уэйленд – юрист и не поддается на провокации. Это укоренившаяся привычка.

– Вы сказали об этом деду?

– Когда пришла телеграмма о Робби, деда не было дома. Ему не сиделось на одном месте, он постоянно куда-то ездил. Вернулся только через полгода. Нет, я никому ничего не сказал. Это был мой секрет. Как Дева Мария, родившая Господу сына, я нес тайну свою в своем сердце. И много думал.

– И к какому пришли заключению?

– Я продолжал ездить на остров смотреть на дюну. Вот ответ на ваш вопрос. Там не было ничего… ничего… и опять ничего. Я уже был готов прекратить проверки и обо всем забыть, но однажды приплыл туда после уроков и увидел еще одно имя, написанное на песке. Выдавленное в песке, если быть точным. И опять – никакой палки поблизости, хотя палку могли зашвырнуть в воду. Питер Элдерсон. Вот что там было написано. Для меня это имя не значило ничего, но через несколько дней… Я забирал почту из почтового ящика в конце подъездной дорожки – это входило в мои обязанности по дому. На обратном пути я обычно просматривал первые полосы газет. А путь от ворот до дома, как вы знаете сами, – это добрая четверть мили. Летом я смотрел еще и спортивный раздел, проверял, как сыграли «Вашингтонские сенаторы», потому что в то время это была ближайшая к нашему Югу команда.

В тот день мое внимание привлек заголовок внизу первой страницы:

Бедняга мыл окна на третьем этаже Общественной библиотеки в Сарасоте. Мостки обвалились, он упал и разбился. Его звали Питер Элдерсон.

По выражению лица Уэйленда Судья понимает, что тот считает его рассказ либо розыгрышем, либо фантазией не совсем здорового старческого ума. Также Судья понимает, что Уэйленд пьет с удовольствием, и когда подливает ему еще виски, тот не отказывается. На самом деле Судье все равно, верят ему или нет. Просто рассказывать – уже удовольствие.

– Возможно, теперь вам понятно, почему я задумываюсь о том, откуда все это волшебство, – говорит он. – Я знал Робби, и ошибки в его имени были моими ошибками. Но я совершенно не знал того мойщика окон. Как бы там ни было, после этого случая дюна захватила меня целиком. Я начал плавать туда, на остров, чуть ли не каждый день, и продолжаю делать это до сих пор. Да, дюна. Я ее уважаю, я ее опасаюсь, но самое главное – меня к ней тянет. За долгие годы на ней появилось немало имен, и люди, чьи имена возникали на дюне, всегда умирали. Иногда через неделю, иногда через две, но не позже чем через месяц. Я знал некоторых из них, и если я знал их прозвища, то видел на песке прозвище. Однажды, в сороковом, я приплыл туда и увидел на песке надпись:

Дед умер в Ки-Уэсте через три дня. Сердечный приступ.

Уэйленд произносит голосом человека, потакающего причудам явного, но не опасного психа:

– А вы никогда не пытались вмешаться в… этот процесс? Например, позвонить деду и сказать, чтобы он обратился к врачу?

Бичер качает головой:

– Я не узнал, что это сердечный приступ, пока мы не получили известие от судмедэксперта округа Монро. Это мог быть несчастный случай или даже убийство. Несомненно, у многих были причины ненавидеть моего деда. Он вел дела, скажем так, не совсем честно.

– И все-таки…

– К тому же мне было страшно. Я чувствовал… и сейчас тоже чувствую… словно там, на острове, приоткрылась какая-то дверь. По одну сторону этой двери – мир, который мы называем реальным. По другую – все механизмы Вселенной, занятые работой. Только дурак сунет руку в такой механизм, пытаясь его остановить.