Водитель одинокого авто - сухого телосложения мужчина, на вид лет шестидесяти, на самом же деле куда моложе - Николай Пименов. Всклоченные черные волосы, густо вымазанные седой патиной, прямой челкой ниспадали на высокий, изрытый складками лоб с поперечными рубцами. Типичные славянские черты еле угадываются в загорелой, с жирной белой полоской шрама на щеке, алкогольной опухоли лица, покрытой щеткой многодневной небритости. Обвисшие скулы сплошь покрыты причудливой паутиной полопавшихся капилляров. Бывшие когда-то карими глаза бесстыдно взирают из под заплывших век туманным взглядом на небесный стриптиз. Как на том знаменитом фото Мэрилин Монро, которое с первых лобковых волос не дает ему покоя. Толбко в других тонах: восходящий поток влажного воздуха приподнимает розовую облачную юбку, обнажая прелесть красотки - почти пурпурное зевающее лико дневного светила уже на треть скрытого в мягкой подушке горизонта. Находите странным, что под подолом у нее скрывается лицо? Так загляните под любой! Не это ли истинный облик женщины? Не только это ли, в конце концов, то единственное, что нужно от нее мужчине? Ну, и где твои смущенные белые ручки, пытающиеся сгладить конфуз, и невинный бантик развратно-алых губ, увенчаных пикантной мушкой? А? Дрянная ты девка! Сексист ли Николай? О, да! Тот еще, мать его, сексист. Так ни разу и не познав женщины, он ненавидел за это каждую из их племени...

Сегодня Николай возвращается с кладбища. Он редко ездит туда теперь. А зачем? Опять следить за могилами тех, кто уже не нужен даже родным? На хрен! Поговорить хотя бы с мертвыми родителями? Нет!

Он не чувствовал в такие моменты какой-то особой мотивации. Просто просыпался и знал: "Ну, вот! Тот самый день!" И даже не выпивал с утра до вечера по такому случаю. Не важно, что подлый акт мести за равнодушие к его горю со стороны местных жителей или Бога (или за что там и кому мстило его воспаленное сознание?), никем не будет замечен. А если и будет, кто подумает на него? Это все - поганая молодежь!

- Так! Кто тут у нас сегодня? - со скрипом открывается калитка кованой оградки. Он, скорее всего, даже помнит, какая погода была в тот день, когда он наводил тут порядок. Ох, и давно же это было... - О! Капитолина Григорьевна Широкова, рождена шестого мая тысяча девятьсот семнадцатого, умерла семнадцатого апреля тысяча девятьсот семьдесят седьмого. Какая жалость! Еще б чуть-чуть и юбилей, да? - он цыкает языком - Досада! - расстегивая пуговицы ширинки. - Без обид, баб Кап! Я должен это сделать.

Он подтирается заранее припасенным куском газетки, вздыхает. С чувством исполненного долга кланяется. Собственному дерьму или жертве бесстыдного акта вандализма - неизвестно. Бросает взгляд на беременный свинец туч, что вот-вот разродятся. Там, за холмом, уже отошли воды. С грацией педанта щелкает шпингалетом на дверце и, насвистывая "дожди, косые дожди", спешит к машине.

Как раз вовремя.

- Отлично! - крупные капли застучали по крыше, как только он оказался в салоне авто. - А теперь - домой!

В уголке истрескавшихся губ тлеет остаток беломора и ядовитый дымок разъедает слизистую левого глаза, от чего тот слезится и характерно щурится вот уже лет... Пятнадцать? Семнадцать? Какая, к черту, разница?

- Ах, пройду босой да-а по звездам... - в драных диффузорах пыльных динамиков киркоровскими шикадамами трещит вездесущее "Русское Радио". Кривляясь, он вторит ему своим прокуренным хрипом, невпопад постукивая пальцами по рулевому колесу.

Жилистые, цепкие руки с вьевшейся в трещинки и узоры отпечатков грязью. На правой не хватает мизинца и безымянного - лишь гладкие блестящие бугорки. Одно из достояний срочной службы в тогда еще Красной Армии. Одет он в потрепанного вида полевую форму, бывшую когда-то его парадкой. Поверх - облупленный кожзам косухи, с местами вырванными клепками. На ногах чернеют видавшие виды армейские берцы, и из всей экипировки они выглядят наиболее ухоженными.

Учитывая количество потребляемой бормотухи, было бы забавно лицезреть процесс одевания-раздевания, но Николай, бывало, и с ширинкой-то не мог справиться, чтобы помочиться. Посему, запахи мочи, дерьма и пота были его вечными спутниками. И единственными собутыльниками.

А кому еще он такой нужен?

Без какого-либо энтузиазма он смотрит на расстилающееся дорожное полотно сквозь амбразуру относительно чистого участка лобового стекла. Мыслями он погряз в тягучем киселе из тяжких воспоминаний, бесконечной жалости к себе и ненависти ко всему миру. Даже кубометры алкоголя никак не могли разбавить его до равномерной жижи беспамятства...

Лет двенадцать назад он, преисполненный взлелеянной командованием ограниченного контингента советских войск в Афганистане гордостью за Родину, вернулся, наконец, домой!

И что же? Чем его, героя, встретили родные края?

У распахнутой воротни замер статный, ничем не выдающий своей инвалидности, молодой воин. Все. Почти все осталось на прежних местах. Разве что, отец заменил гнилой горбыль на подсобке, что скособочилась справа у колодца. В ней и сейчас стоит старый верстак, на котором он еще мальчишкой, подтянув шорты, мастерил свой первый скворечник. Пылинки в ярко желтой полоске солнечного света кружат вальс под несмолкающий оркестр плавности воздуха и присаживаются передохнуть на поверхности полок, на металл целого склада инструментов, на удочки, сети на стене. Многие из танцующих фрейлин еще помнят его и тем мальчишкой, и бойким прыщавым юношей. Снаружи у стены аккуратной стопкой сложены листы шифера. Он вспомнил строчки из письма: "Возвращайся со щитом или на щите, сын. Как без тебя крышу-то перекрывать? С мамкой я что ли верхолазить буду?"

Неровная поленница сложена сразу за ждущими своего часа кирпичами (рано или поздно они должны были облачить дом в силикатную броню). В отличии от сына, отец никогда не заморачивался насчет габаритов каждой полешки - валил все подряд в одну кучу.

- На одинаковые деревяшки я и на заводе посмотрю! А вот тебе, зелень, к однообразию надо привыкать. Ровней держи, говорю! - подтрунивал он, глядя на сына с бензопилой.

От калитки вглубь участка, сквозь тенистый яблоневый садик с белого цвета беседкой, тянулась вытоптанная годами неторопливой сельской жизни тропка.

- ...Кольк? Мать-то где? - всплыло в памяти жирное, блестящее бисеринками пота, лицо соседки над зубцами ядовито-зеленого забора. Отец совершенно не умел подбирать благоприятные цвета.

- Заходите, теть Люд, здрасте! Она у себя. - ответствовал он.

- О-о-о, наша мадам изволит восседать в садах! - ехидничает толстуха по пути ко входу. - Кто с ней на этот раз?

- Эрих Мария Ремарк.

- Мария? С подружкой, значит, лопочет!

- Он - мужчина...

- Кто? - щеки и четыре подбородка догнали резко повернутую к юноше харю и, подобно желе, подрожав, замерли.

- Эрих. Мария. Ремарк. Писатель такой.

"Ну, до чего ж ты мерзкая тетка!" - одарил он ее самой доброжелательной улыбкой.

- Опять с мужиком? На месте Гришки, я б уже начала ревновать! - она направилась дальше. - Ленка-а-а!

- О-о-ой! - отозвалась мама и раздался характерный звук захлопывающейся книги.

- Слава Богу, вы не на его месте... - он мотнул головой, прогоняя воспоминание.

Белоснежный теремок, который Колька помогал строить, окончательный вид не принял до сих пор (и не примет теперь никогда) - мамина летняя читальная вотчина. Когда было время и желание они с отцом рисовали, а потом с усердием ювелиров выводили резаками узоры на телах перил и дощечек. Мама же (она работала в местной библиотеке), тем временем, могла просидеть посреди беседки на стульчике, аристократически выпрямив спинку, с томиком кого и чего угодно, периодически поглядывая на смешные сосредоточенные лица своих мальчиков.

На мягком травяном покрове под сенью криворуких карликов-яблонь (на фоне полувековых-то берез за забором) сгрудились столы с трусливо жмущимися к их ножкам опустошенными бутылками. Их окружали разномастные стулья и табуреты, норовящие раздавить маленький отряд численным превосходством. На пестроцветных клеенках возвышались горы грязной посуды, усеянные угольной пылью и черно-серыми ошметками гари.